Дом и кров в славянофильской концепции
типу жилища в довольно
стройную, монолитную концепцию Дома, который правильнее было бы назвать не
ковчегом, а генздом, роль которого — обеспечить безопасность семьи от
враждебных внешних сил под спасительным прикрытием, под Кровом.
Аксаков, разбирая в 1847 году «Петербургский сборник» и критически
оценивая «Бедных людей» Достоевского, отмечает что «в отдельных местах,
истинно прекрасных», автор повести достигает высокого художественного
мастерства.
Достоевский, привыкший в 40-х годах к западничеству и преклонявшийся
пред Белинским, тронул Сердце славянофила Аксакова и потому, что нащупал
своим гениальным художественным чутьем целые сематические пласты
архаического сознания, характерного для достаточно чужой ему в социальном
отношении патриархальной деревни.
Если Достаевский предчувствовал мощные пласты мифопоэтического
сознания, связанные с понятием домашнего крова, то славянофилы были первыми
русскими теоретиками Дома. Им удалось осмыслить архаическую модель жилища в
ее целостности, а также придать ей определенную аксиологическую и
идеологическую направленность. Изображенный Достаевским дом Вареньки
Доброселовой (так же, как и опубликованное на год позже описание Обломовки)
вполне мог напомнить Константину Аксакову оренбургские усадьбы Ново-
Аксаково и Надежино, в которых прошло егодетство.Общийтруди общие досуги
влюдской и девичьей, страшные сказки ирассказы,таинственные комнаты,в
которых якобыявляются души усопших предков. Нарядус этимобращает на себя
внимание и другое: безусловная власть старших по возрастуипо месту в
общественнойиерархии,господство авторитетов, прикоторомсвященным оказывался
принцип «в тесноте, дане в обиде». Обиданатеснотуи неудобство, понимаемые
не только какфизические, но и какморальныекатегории, как стеснениеправ
личности, представлялись дерзким своеволием, порожденным гордыней — такого
родаситуации С. Т. Аксаков описывает неоднократно. Подчеркиваетон и другое
важное обстоятельство: разбросанные в ориенбургских и башкирских степях
семейные гнезда буквально спасали людей от мороза и ветра, от дождей и
пурги, служили пристанищем для всех нуждавшихся. Поэтому в них царила
всеобъемлющая забота, гостеприимство, ласка, ахозяева исполняли роль
благодетелей и благодетельниц. В доме человек нге просто живет, а спасает
душу, подкрепляя ее молитвой. Поэтому в доме-гнезде, как в освещенном Богом
Ковчеге, обязательно найдется место длясокрально пространства. Иногда это
целая комната («образная» у князя Пожарского в драме Константина Аксакова
«Освобождение Моквы в 1612 году»), иногдакрасный угол, киот с образами и
лампадами.В другихслучаях сакральные акценты выводятся за пределы дома
истановятся постоянными признаками окружающего пейзажа («...здесь и там
сверкает крест, белеет храм»). Таким образом, создается впечатление, с
одной стороны, отождествленности с «нашим» миром — православной «святой
Русью», ас другой — защита от невзгод переводится в метафизическую
плоскость Спасения.Сакрализация жилого пространства непосредственно
вытекала из романтической идеи универсального синтеза, всеединства
различных духовных и материальных начал, которое, по мысли славянофилов,
можно было достичь,если превратить религию в центральную силу,
объединяющую вокруг себя все другие культурные ценности.
Однако, если в общей славянофильской концепции духовной культуры
религия занимала центральное место, то в частной концепции Дома на первый
план выдвигалось не религиозное, а семейное начало.
В исторических трудах Константина Аксакова, в публицистике Хомякова и
в философских трудах Ивана Кириеевского, написанных в 50-е годы,
завершилось идеологическое становление концепции Дома как семейного гнезда.
В наиболее отчетливой форме, не предполагавшей, однако, глубокого
философского обоснования, эта концепция выступает у Константина Аксакова.
Еще в 1847 году он сетовал на то, что «хлопочем мы о жизни общественной или
лучше гостинной, а жизнь семейная часто у нас забыта или пренебрежена;
семейная же жизнь есть неотъемлемая основа и условие истинно общественной и
человеческой жизни, без нее их нет». В последующие годы мысль эта приобрела
форму учения о семье как основе общественного быта на Руси, в противовес
родовой теории К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева. В статье «О древнем быте у
славян вообще и у русских в особенности» Аксаков утверждал, что на Руси
«действует сворбодная воля семьи, которая означает собственно союз людей,
связанных чисто семейным родством, на тесной семейной основе, союз в своих
действиях свободный и могущий по произволу расширяться и сжиматься для
совокупного жительства и хозяйства». Семья по мнению автора статьи, была
построена не под влиянием не родового, а общинного начала, которое
предполагало наличие «живой, свободной воли» и свободного голоса всех
членов семьи, общее пользование имуществом, а самое главное — «Любовь, дух
человека». Аксаков подчеркивает, что оъединяли людей1 в семейную общину не
кровные (физиологические), а нравственные узы — искреннее желание «свободно
и любовно исполнять волю отца».
Жилищем для каждой семьи был построенный ею дом. Аксаков указывает,
что «зима, вгоняя людей в дома и вводя каждую семью под кров ее избы,
вызывала сторону жизни семейную — с семейными работами, с семейным
весельем, с хозяевами и гостями», в то время как лето — время коллективных
полевых работ — способствовало развитию «общинной стороны жизни». «Лес,
поле, река принадлежат всем: там семья исчезает; изба принадлежит семье», —
подчеркивает Аксаков, определяя при этом дом как «твердо очерченную
местность с порогом и воротами», как «пристанище для жизни одной семьи».
Заметим, что Констан тин Аксаков, то отождествляя, то противопоставляя
друг другу оба «положительных» начала русской жизни — общинное и семейное,
не может преодолеть некоторой адвойственности. Ее причиной, по0-видимому,
является то, что здесь имеется в виду сельский дом, пространство которого,
ограниченное «порогом и воротами», все же является органической частью
большого пространства — деревни, окружающих ее угодий, и, наконец,
беспредельного «дикого» простора. Двойственность жилого пространства
крестьянина, которое сочетает в себе уют покойной, ограниченной четырмя
стенами горницы с выходом на приволье безграничного мира природы и мира
«недомашних» мыслей, ощущалась славянофилами постоянно. Мотив этот звучит в
поэзии Хомякова, Константина и Ивана Аксаковых, в особенности в
стихотворении последнего «В тихой комнате моей» (1845), где создан образ
уютного пристанища, стены которого раздвигаются и дают простор фантазии
именно благодаря тому, что они защищают «от чужого слуха» и «от чужих
очей».
Тем временем Дом был для славянофилов в первую очередь не физическим и
даже не культурным, а этическим пространством — местом, где осуществляется
истинная любовь. Утопический идеал такого дома наиболее полно разработан у
Хомякова: в статье «О сельских условиях», в разборе оперы Глинки «Жизнь за
царя», в предисловии к русским песням из собрания П. В. Киреевского и в
ряде других работ.
Хомяков исходит из посылки, согласно которой у каждого славянина,
принадлежавшего «к племени исконно земледельческому, есть глубокое желание
иметь участок земли, за которым он мог бы ухаживать, который он мог бы
холить и улучшать по собственному разумению, на который он мог бы, наконец,
смотреть как на что-то домашнее и семейное». Семья же — главная
строительница и устроительница дома — не что иное, как «круг, в котором
осуществляется истинная, человеческая любовь», при которой один человек
становиться для другого дороже самого себя. Семья, по мнению Хомякова,
заставляет отказаться от индивидуалистической любви к самому себе и
перенести эту любовь на жену или на мужа, на детей, на братьев и сестер. В
СЕМЬЕ ЛЮБОВЬ «ПЕРЕХОДИТ ИЗ АБСТРАКТНОГО ПОНЯТИЯ В ЖИВОЕ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ
ПРОЯВЛЕНИЕ».
Чтобы передать суть выстраданного им идеала славянского Дома, Хомяков
неоднократно использует метафору «теплое гнездо», подчерпнутую им, вероятно
из слов народной песни: «Не ласточка, не касаточка вкруг тепла гнезда
увивается» — которые приводит он в статье, посвященной опере «Жизнь за
царя». В рассеянных по разным работам характеристиках Дома Хомяков
указывает на такие атрибуты этого «гнезда», как «общинное братство»,
«душевная простота», «живое общение», «органическая связь с землей». В
отличие от Константина Аксакова он не видит существенной разницы между
семьей и общиной, так как, по его мнению, славянская семья объединяла под
общим кровом не только родных, но также сирот и бездомных, считая их
«своими» и и распространяя на них теплоту братской и родительской любви.
Таким образом, у всех славянофилов классической поры Дом означал
прежде всего семью, круг людей, считающих себя родными не только по крови,
но и по духу, обычаю. Семейное «теплое гнездо» было спосительным кровом.
Оно спасало человека — и в житейском, и в религиозно-этическом смысле этого
слова. При этом оно требовало от него взамен беспрекословного признания
авторитета старших, следования «общему мнению» и «завету». Семейный кров
воспитывал в человеке жертвенность и смирение перед сакрализованной
априорной мудростью, верность которой нельзя было проверить при помощи
«ограниченного» критического
| |  скачать работу |
Дом и кров в славянофильской концепции |
