Манхеттенский проект
оминал потом, что у него мелькнуло: "Надо же, уцелели!"
Химик Джордж Кистяковский ринулся к Оппенгеймеру: "Оппи, ты должен мне
десять долларов!" (они спорили о результатах испытания). Генеральный
директор проекта Манхэттен генерал Лесли Гроувз немедленно оценил
стратегический потенциал нового оружия: "Взрыв был что надо... Война
кончена".
Если ученые и инженеры что-то и произносили сразу после взрыва, по
большей части это были возгласы удивления. Некоторые отмолчались - слишком
были поглощены подсчетами мощности взрыва; другие на разные лады поражались
цвету гриба, силе вспышки и грохоту. Физик Эдвин Макмиллан позже писал, что
наблюдатели были скорее охвачены ужасом, чем радовались успеху. После
взрыва на несколько минут воцарилось молчание, затем кто-то сказал: "Что ж,
эта штука сработала!" Нечто подобное, если верить его брату Фрэнку,
пробормотал и сам Оппенгеймер. Едва грохот стих настолько, что можно было
говорить, он произнес: "Сработало!"
Другой реакции и не следовало ожидать. Над созданием атомной бомбы
ученые и инженеры трудились более двух лет. Испытание должно было показать,
получилось у них что-нибудь или нет. Вглядываясь в прошлое с высоты
прожитых лет, мы ждем от участников тех событий покаянных тирад о страшных
последствиях того, что они сделали, но большинство из них ничего похожего
не произносит. Осознание нравственной и политической ответственности пришло
позже - да и то не ко всем. Больше других публичному самобичеванию
предавался Оппенгеймер. Особенно запомнилось его высказывание: "Физики
познали грех. Этого знания не избыть". Но покаяние пришло потом... Когда же
решался вопрос о применении атомной бомбы против гражданского населения
Японии, он в отличие от некоторых своих коллег не только не возражал, но
настаивал на этом и лишь спустя несколько месяцев после Хиросимы и Нагасаки
заявил президенту Трумэну: "Мне кажется, на наших руках кровь". Трумэн
ответил: "Ничего страшного. Все отмоется", а своим помощникам строго
наказал: "Чтоб этого нытика здесь больше не было!" Оппенгеймер продолжал
мучиться угрызениями совести до конца своих дней. Среди прочего его
преследовал вопрос: отчего этих угрызений почти не было тогда, в то время?
Вот какой ответ он предложил в 1954 году: "Когда перед вами захватывающая
научная проблема, вы уходите в нее с головой, а вопрос о том, что делать с
решением, отлагаете на будущее, на то время, когда это техническое решение
будет найдено. Так было и с атомной бомбой..."
Одним из немедленных последствий Хиросимы стало то, что американские
ученые-атомщики, в первую очередь физики, сделались своего рода
"придворными" атомного государства. Уже в ходе работы над проектом
Манхэттен для некоторых из них коридоры власти были всегда открыты. После
окончания войны подавляющее большинство мечтало как можно скорее вернуться
в университеты, к исследовательской работе, но теперь все пошло по-иному.
Бомба обошлась Америке в два миллиарда долларов, и Америка считала, что
затраты себя оправдали. В начале работы в Лос-Аламосе физики обязались
изготовить всего несколько бомб; теперь правительство хотело большого
ядерного арсенала, а Эдвард Теллер развернул публичную агитацию за создание
сверхбомбы - водородной. Японцы были побеждены, однако уже в марте 1944-го
стало ясно, что настоящая цель создания бомбы - приструнить Советы
(считается, что первым об этом заговорил генерал Гроувз). В 1954 году он
заявил об этом во всеуслышанье. "Холодная война" стала золотым дном для
американских физиков, но для некоторых из них это было время непростого
политического и нравственного выбора.
Хотя Оппенгеймер вернулся к академической карьере спустя месяцы после
Хиросимы, его деятельность в качестве главного правительственного советника
по вопросам вооружения только начиналась. Он заседал в комитетах Пентагона
и председательствовал в Генеральном консультативном комитете (GAC) комиссии
по атомной энергии США, вырабатывавшей план научных разработок ядерного
оружия. Именно такого рода соглашательство и соучастие имеет в виду Швебер,
говоря о нравственном превосходстве Бете над Оппенгеймером. Перед кабинетом
Оппенгеймера в Принстонском институте фундаментальных исследований дежурили
охранники. Когда ему звонили по секретным делам, гостей просили покинуть
кабинет. Все эти видимые знаки власти и привилегий, по мнению многих, явно
льстили Оппенгеймеру. Напротив, участие Бете в правительственных
разработках ядерного оружия было косвенным и эпизодическим. В отличие от
своего лос-аламосского начальника он остался верен исследовательской
работе, что и стало для него, по словам Швебера, спасительным "якорем
безупречности".
С таким "черно-белым" противопоставлением можно не согласиться. В
сравнении нравственных позиций Оппенгеймера и Бете естественнее было бы
прибегнуть к полутонам. Генеральный консультативный комитет во главе с
Оппенгеймером, в принципе не отвергая идеи создания водородной бомбы,
возражал против немедленной ее разработки. Этот же комитет, остроумно
названный "серой коллегией", был созван в 1954 году для того, чтобы
освободить Оппенгеймера от постоянного присутствия охранников. Когда же в
1950 году Трумэн решил-таки в срочном порядке создавать бомбу, он лишил
Оппенгеймера возможности публично высказываться на эту тему. Вынужденное
молчание было для ученого мучительным. Впоследствии он писал: "Что же нам
делать с цивилизацией, которая всегда рассматривала этику как важную часть
человеческой жизни, но не способна рассуждать почти о поголовном убийстве
всех и каждого, - разве что в отвлеченных и теоретико-игровых терминах?"
Бете, в отличие от Оппенгеймера, был в ту пору всего лишь
консультантом в Лос-Аламосе. Он мог говорить, и говорил то, что
подсказывала совесть: "Водородная бомба уже не оружие, а средство
уничтожения целых народов. Ее использование было бы изменой здравому смыслу
и самой природе христианской цивилизации"; создание водородной бомбы "было
бы ужасной ошибкой". Однако он преодолел себя настолько, что усердно
работал над этим проектом, оправдываясь тем, что если такое оружие в
принципе возможно, значит, Советы его рано или поздно сделают.
Следовательно, эту угрозу необходимо сбалансировать. Кроме того, одно дело
разработка оружия в мирное время, и совсем другое - в военное. Второе, по
мысли Бете, дело нравственное; так что развязывание Корейской войны
способствовало его душевному равновесию. Но и это не все: приступая к
работе над водородной бомбой, он, оказывается, надеялся, что предстоящие
технические трудности непреодолимы (суждение несколько наивное, по словам
его коллеги по проекту Манхэттен Герберта Йорка). Был и такой довод: "Если
не я, всегда найдется кто-нибудь другой". Наконец, в среде ученых,
озабоченных моральной стороной дела, бытовало суждение: "Будь я ближе к лос-
аламосским делам, я мог бы способствовать разоружению". Годы спустя Бете
напишет, что тогда все эти соображения "казались весьма логичными", но
теперь он "временами" сомневается: "По сей день меня не покидает чувство,
что я поступил неправильно. Но так уж я поступил".
Другим следствием Хиросимы стало то, что некоторые ученые, работавшие
над проектом Манхэттен, превратились в общественных моралистов (как это ни
осложняло их положение "придворных"). К этому их побуждали как личные, так
и чисто профессиональные соображения. Прежде всего, они обладали уникальным
знанием о созданной ими бомбе и ее возможностях, о том, чего от нее следует
ожидать, как все это может сказаться на политических структурах и военной
стратегии. Опасаясь, что и общественность, и политики плохо понимают - если
вообще понимают, - как преобразилась действительность, некоторые физики
взяли на себя труд осмысления новой реальности и самой природы нравственных
поступков в ядерном мире. Кроме того, они помнили, кто вручил людям
чудовищное оружие: они сами, и никто другой. И если некоторые относились к
этому спокойно, то другие, движимые угрызениями совести, хотели публично
объясниться: почему они сделали то, что сделали, и почему это было
правильным или хотя бы извинительным.
Как и многие в Лос-Аламосе, Оппенгеймер поначалу верил, что бомба была
создана ради спасения вековых завоеваний западной цивилизации и культуры от
нацизма. Потом ему пришлось свыкаться с мыслью, что этим завоеваниям
угрожает сама наука. По мнению Швебера, поколение ученых, веривших, что
"научное знание несет в себе доброе начало, что оно аполитично, открыто и
принадлежит всем, наконец, что оно двигатель прогресса", - это поколение
само оказалось в числе строителей нового мира, пошатнувшего эту веру.
Нравственные размышления Оппенгеймера приняли более философское
направление. Его беспокоит открытое общество, созданное наукой: "Явившись
на свет из лона науки, где насилие представлено, пожалуй, меньше, чем в
любой иной области человеческой деятельности; науки, которая своим
торжеством и самим существованием обязана возможности открытого обсуждения
и свободного исследования, - атомная бомба предстала перед нами как
странный парадокс. Во-первых, потому, что все, с нею связанное, окутано
тайной, то есть закрыто от общества; во-вторых, потому, что сама она стала
беспримерным орудием насилия". Помимо этого он был обеспокоен социальными
последствиями излишней веры в достоверность научного знания и
безграничность его возможностей: "Вера в то, что все общества есть на деле
единое общество, что все истины сводимы к одной, а всякий опыт сопоставим и
непротиворечиво увязывается с другим; наконец, что полное знание достижимо,
- эта вера может предвещать самый плачевный конец". Оппенгеймер
предостерегал от безоглядного принятия суждений учен
| |  скачать работу |
Манхеттенский проект |
