Последний приют поэта
оком стебельке без листьев. Что же в них, какое очарование, что всегда,
когда находишь их, какая-то радость и умиротворение наполняют душу? Они
пахнут ландышами! Они будят воспоминание о светлой юности!»
Цветы всегда были в жизни Елизаветы Ивановны. В голодные 20-е годы,
когда она постоянно пребывала в долгах и обходила стороной кварталы, где
жили ее заимодавцы, последние рубли могли быть истрачены на красивые цветы.
Двор музея в период директорства Яковкиной превратился в цветник, и в ее
квартире почти всегда были цветы. И теперь, перебирая письма из архива,
можно обнаружить засушенные горные гвоздики, фиалки, ландыши 20-х – 30-х
годов.
Одной из радостей жизни Елизавета Ивановна считала общение с людьми, и
не только известными. По этому поводу она писала в дневнике.
«Сколько людей перевидала я за свою долгую жизнь! А вспоминаются не
знаменитые, вообще чем-то прославившиеся, а люди, как будто, совсем
незначительные, незаметные. И вспоминаются по одному общему признаку –
доброта. От них ни открытий, ни изобретений, ни книг, ни картин…, но они
внесли в жизнь такой ценный вклад, как доброта, безграничная любовь к
прекрасному…»
«Найти ум, образование, одаренность можно чаще, чем душевную широту,
подлинную доброту (не ту, которой щеголяет М.Ф.), доброту, не ищущую
компенсаций в виде излияния благодарности и пр. Подлинная доброта в
человеке – это благоухание цветка. Она исходит не через рассудок и ничего
не ждет взамен».
В размышлениях об итоге и смысле жизни, которые время от времени
появлялись в дневнике после увольнения из музея, она сожалеет о том, что «с
юношеских лет много сил истратила на личное, которое, кроме пустоты в душе,
ничего не дало». Мучает мысль о том, что ничего уже не успеет сделать, что
ни к чему теперь весь архив и все то, «что сохранила память о виденном и
слышанном». Елизавета Ивановна мечтала сделать работу об истории
периодической печати на Кавказе. Для этой работы материалы накапливались
всю жизнь. Она знала этот вопрос изнутри, была знакома со многими
редакторами, владельцами издательств, журналистами и наборщиками. Именно в
этой области сохранила память многое из виденного и слышанного. Но и эта
работа не закончена и в дневнике сетования о «зарытых таланах».
«Жизнь уходит капля за каплей… Даже физически ощущаешь это… Не жаль
было бы, если бы сделал все, что мог сделать за свою жизнь. Многие ли могут
сказать себе с чистой совестью: «Да, я ни одного талана не зарыл, все были
пущены в оборот». А как горько, когда знаешь, что большую часть своих
таланов, своего душевного капитала, растратил впустую, на ветер…
Как странно, вот, кажется остановиться сейчас сердце, и все оборвется,
а выпьешь какие-то капли – и сердце вновь заработало. Даже как-то смешно:
вот стоит малюсенький пузыречек с сердечными каплями и в нем – жизнь. Ну, а
если б не выпить этих капель? Неужели бы конец? Остались бы вещи,
записанные мысли, а тебя уже не было бы. Несколько коричневых капель дают
возможность еще что-то сделать, написать кому-то письма, кому-то что-то
сказать, видеть небо, деревья, цветы».
Одновременно с сетованиями – рассуждения о том смысле и мироощущении,
которые всегда присутствовали в ее жизни: «Смысл только в том, чтобы что-то
сделать? А нет ли смысла в том, чтобы радоваться первым клейким листочкам
на тополях, теплой струе душистого весеннего воздуха, пению милой славочки,
черноголовочки? В жизни неизмеримо больше вещей, которые дают человеку
радость, чем вещей, которые его огорчают. А мы по слепоте часто видим
только эти «огорчительные» вещи. Эх, мы! Как сказал бы в 4 года Рустем».
Радость до конца дней давали: общение с людьми, книги, стихи, музыка,
цветы – они же спасали от отчаяния.
Местом общения с людьми в последние годы была собственная квартира.
При этом, как правило, не обходилось без кофе или чая, которые Елизавета
Ивановна приготавливала мастерски. Вообще, все, приготовленное ею, даже
простенький салат, было необыкновенно вкусно, очевидно, оттого, что было
заправлено любовью. Дефицитные в Советские времена кофе, чай, сыры и
любимая тахинная халва присылались друзьями из Москвы и Ленинграда.
Продукты, различные мелочи быта, пластинки с музыкальными записями чаще
всего присылала из Москвы семья Головановых, дружба с которой началась еще
в 20-е годы. Дружба Елизаветы Ивановны с некоторыми семьями (Головановых,
Волчановых, Дороновичей и др.) длилась всю ее жизнь, начиналась с
ровесниками, а затем продолжалась с их детьми и внуками.
Елизавета Ивановна любила делиться с посетителями радостью от
прослушивания любимых музыкальных произведений. Часто для пришедшего гостя
звучали: первая симфония Калинникова, «Болеро» Равеля, музыкальные отрывки
из «Пер-Гюнта» Грига, произведения Шопена, Чайковского, Моцарта и др. Если
гость при этом пытался прочитать что-нибудь о звучащем произведении на
обложке пластинки, она осторожно отбирала читаемое. А затем объясняла, что
музыка – единственный вид искусства, который действует непосредственно на
чувства и не требует словесных пояснений.
В трудные времена от отчаяния чаще всего спасал Диккенс. Еще в 1904
г. в письме жениху, вместе с жалобами на разлуку с ним и сложности жизни
без жилья во Владикавказе, упоминается читаемый Диккенс, и в последние годы
на столе часто можно было видеть какой-нибудь роман этого англичанина 19-го
века.
Стихи любимых Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета и Блока Елизавета
Ивановна учила в последние годы, боясь потери памяти, для ее тренировки.
Стихи, постоянные спутники жизни, и в предпоследней записи дневника от
20.05.79г.:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград. (С. Орлов)
Господи, Боже мой! До чего же хорошо! Поэт, написавший только эти
строки – уже заслуживает бессмертия. Какое очарование, какая тайна в какой-
нибудь одной строке, Почему, сколько бы не твердил эту строку, всегда чуть-
чуть сжимается сердце, ты прямо чувствуешь эту строку в сердце, она там
дышит».
В раздумьях об уходе из жизни, о конце – мысли о вере и музыке.
«Скорблю об утраченной детской вере. Как легко было бы уходить с ней
из жизни. А теперь ничего не хочу, кроме музыки. И, если бы она была в
последние минуты – верю, легче было бы уходить. Неужели все-таки случится
не так, как я всегда хотела – уйти, исчезнуть так, чтобы никто не видел».
Елизавета Ивановна скончалась в своей квартире в Пятигорске 29 мая
1982 года в возрасте 98-ми лет. За 4 месяца до ухода она подготовила 4-ое
издание этой книги, которое до настоящего времени так и не вышло из печати.
Невозможно на нескольких страницах дать представление о долгой, почти
вековой, жизни интересного и дорогого человека, из того поколения России,
на чью долю выпали испытания 20-го века, жизни человека деятельной,
одновременно радостной и трагичной, «душа которого никогда не была мертва»,
чье сердце чуяло «невыразимое ничем». Мы хотели лишь дать понятие о том,
кем была Яковкина в жизни, а так как лучше всего о себе могла сказать она
сама, использовали выписки из ее дневников и писем.
I
В 1909 году в Пятигорске умер Иван Чухнин, брат Кузьмы Чухнина,
извозчика, который ночью 15 июля 1841 года привез убитого Лермонтова с
места поединка на его квартиру.
В издававшейся в то время газете «Пятигорское эхо» смерти И. Чухнина
было посвящено несколько строк. Короткая хроникерская заметка взбудоражила
кое-кого из стариков, которые знали не только Ивана Чухнина, но и его брата
Кузьму. Двое из них пришли в редакцию «поговорить».
Старики вспоминали братьев Чухниных, рассказывали о себе, и весь
разговор с ними был бы ни к чему, если бы один из них не сказал, что
«слыхать, жив тот парень, который строил дом, куда Кузьма привез убитого
офицера». Только где сейчас этот парень старик не знал.
Редакция взволновалась. Было ясно, что речь шла о строителе «Домика»
Лермонтова. Разыскать «парня»!
Этому «парню» было тогда, по-видимому, около ста лет. Стариков
приблизительно такого возраста оказалось около десятка. Но ни один из них
ничего не строил, кроме своих хат, и о Лермонтове ничего не слышал.
Чухниных знали, а о Лермонтове «не приводилось слыхать».
Разыскать человека, который «строил» оказалось не так-то легко. Но, в
конце концов, он все-таки нашелся. Жил старик в богадельне, известной
старожилам Пятигорска под названием Зипаловской. Точно своего возраста дед
не знал. Только ему «сказывали», что он родился «после замирения француза».
Автору этих строк старик рассказал, что его родина – село Ребровка.
Когда отец переехал в Горячеводскую, не помнит. «Хата у нас была своя, –
вспоминал он. – У отца были две пары быков, извозом занимались: товары, ну
и дома, которые разбирали в Егорьевске, в Марьинской, сюда доставляли,
здесь их заново ставили. Помню Умана. Ему мы из Марьинской два дома свезли.
Лес, это значит – разобранные дома, возили Уману на самую в ту пору крайнюю
улицу. Мне было годов 19, может, 20. Брат постарше меня был. Когда второй
дом в Марьинской разбирали, брату плечо балкой зашибло. Кончали мы с отцом
вдвоем. Один дом, который побольше, поставили на улицу, в один ряд с тем, в
котором хозяин жил, только подальше. А поменьше хату срубили во дворе.
Богадельня помещалась в сохрани
| |  скачать работу |
Последний приют поэта |
