Публий Овидий Назон
аниями. Здесь
и легкомысленные и морально высокие люди; пылкие и страстные натуры
чередуются с холодными и бесстрастными, благочестивые люди – с
безбожниками, богатыри – с людьми немощными. Здесь цари и герои, пастухи и
ремесленники, самоотверженные воины и политики, основатели городов,
пророки, художники, философы, аллегорические страшилища; любовь, ревность,
зависть, дерзание, подвиг и ничтожество, зверство и невинность, жадность,
самопожертвование, эстетический восторг, трагедия, фарс и безумие.
Действие разыгрывается здесь и на широкой земле с ее полями, лесами и
горами, и на высоком, светлом Олимпе, на море и в темном подземном мире. И
все это белое, черное, розовое, красное, зеленое, голубое, шафранное.
Пестрота эллинистически-римского художественного стиля достигаем в
«Метаморфозах» своей кульминации.
Одновременно с «Метаморфозами» Овидий писал еще и «Фасты». Это –
месяцеслов с разными легендами и мифами, связанными с теми или другими
числами каждого месяца. До нас дошли только первые шесть месяцев. Не говоря
уже о том, что само это произведение посвящено императору Августу, оно
пронизано еще большим раболепством, чем «Метаморфозы». По обширности,
обстоятельности и поэтичности изложения «Фасты» Овидия являются
непревзойденным произведением из подобного рода литературы.
Ссылка
Осенью 8 г. н. э. Овидий гостил у своего друга Котты (сына своего
покровителя Валерия Мессалы, скончавшегося незадолго перед тем) на острове
Эльба. Там застал его гонец с приказанием явиться к ответу в Рим. По-
видимому, он был вызван лично к Августу.
Отрицательное влияние Овидия на римское общество в этом смысле было
настолько велико, что Август сам, от собственного имени издал эдикт,
приговаривавший его ссылке из Рима в крайнюю северо-восточную местность
империи, а именно в город Томы (теперешняя Констанца в Румынии) – близ
Дуная, на Черном море. Это была еще не самая строгая форма наказания:
римский закон различал «изгнание», когда человек лишался гражданских прав и
имущества и должен был жить где угодно вне Рима и Италии, и «ссылку», когда
права и имущество сохранялись, но место поселения назначалось точное и
определенное. Отправляться туда приказано было немедленно.
Однако настоящей причиной ссылки Овидия была необходимость отвлечь
общественное внимание от скандала в императорском семействе. Для этого
представлялась одна удобная возможность: сделать вид, что дело идет не о
конкретном случае, а о всеобщем нравственном упадке, наперекор заботам
Августа все более открыто губящем римское общество. Воплощением этой пагубы
безопаснее всего было изобразить известного писателя, сделав его козлом
отпущения, чтобы этой примерной расправою с ним отвлечь внимание от
происшествия в императорском доме. Таким писателем и оказался Овидий.
Пунктов обвинения было два: carmen et error, «стихи» и «проступок».
«Стихи»- это «Наука любви», а «преступлением» они были потому, что
подрывали устои семьи и учили читателей безнравственности. Проскальзывает
слово «impudens» – именно «неосторожный».
Суровое и непонятное наказание обрушилось на Овидия врасплох. В
письмах из ссылки к жене, друзьям и к самому Августу он часто просит о
помиловании, унижаясь иной раз до полной потери собственного достоинства.
Однако и Август и его преемник Тиберий оставались глухими к его просьбам; и
Овидий, пробыв в ссылке около десяти лет, умер в 18 г. вдали от Рима и его
блестящей культуры.
Для счастливого поэта, баловня столичного общества, ссылка «на край
земли» была катастрофой. Овидий считал себя погибшим. Он пытался покончить
с собой – его с трудом удержали друзья. Книги его были изъяты из библиотек,
приятели отшатнулись, денежные дела запутались, рабы были неверны, свой
отъезд из Рима ин изображает в самых трагических красках. Был декабрь 8 г.
н. э., зимнее плавание по Средиземному морю было опасно, корабль чуть не
погиб в буре; Овидий переждал зиму в Греции, на новом корабле достиг
Фракии, по суше добрался до Черноморского побережья и весной 9 г. достиг
места своей ссылки.
И даже в ссылке он продолжал писать стихи. Писать стихи побуждали его
очевидные причины, которые он называет сам: во-первых, это возможность
забыться над привычным трудом; во-вторых, желание общения с оставшимися в
Риме друзьями; в-третьих, надежда умолить Августа о смягчении своей участи
(мотив, присутствующий почти в каждом стихотворении). Но были и боле
глубокие причины, которых Овидий не называет именно потому, что они для
него настолько органичны, что он их не чувствует. Это его отношение к миру
и его отношение к слову.
Отношение античного поэта к миру всегда было упорядочивающим,
размеряющим, проясняющим. Это было не потому, что античный человек не
чувствовал романтического хаоса стихий вокруг себя и хаоса страстей внутри
себя. Напротив, они были гораздо ближе к нему и поэтому не пленяли его, а
пугали: между ним и ними еще не было многих оград, воздвигнутых позднейшей
цивилизацией, и поэтому искусство должно было не столько заигрывать с
хаосом, сколько усмирять его. Овидий был выхвачен из самого средоточия
античного культурного мира и брошен на край света в добычу стихиям северной
природы и страстям душевного смятения и отчаяния. Опыт словесности, опыт
риторики был для него единственным средством преодолеть эту катастрофу,
усмирить этот хаос, выжить – он должен был остаться поэтом, чтобы остаться
человеком.
Отношение античного поэта к слову всегда было традиционалистическим,
преемническим, продолжательским. Он был человеком одной культуры – Гомера,
Софокла, Каллимаха, Энния, Вергилия; никакие другие культуры для него не
существовали ни параллельно, ни контрастно, ни как соседние, ни как
экзотические. Он мог опираться только на предков, создавать новое только на
основе старого. Рядовым поэтам это облегчало творчество. Овидия это
стесняло. По духу и вкусу он был любознательным экспериментатором. Теперь
сама судьба предлагала ему еще один жанровый эксперимент: традиции стихов
об изгнании до него не существовало, он мог создать ее впервые на основе
жанров элегии и стихотворного письма. Собственно, такой опыт он уже сделал
в молодости, сочинив «Героиды»; но там материал был старый, мифологический,
а здесь материалом должна была стать его собственная жизнь – он должен был
вынести суки как человек, чтобы сделать свое дело как поэт.
Создать новый жанр – это значит закрепить за определенными формами
определенные темы и связать их между собой устойчивой совокупностью мыслей
и чувств. Когда молодой Овидий писал свои любовные элегии, общим
эмоциональным знаменателем этого жанра была любовь: все темы входили в жанр
через причастность этому чувству. Когда ссыльный Овидий взялся за свои
«Скорбные элегии», общим эмоциональным знаменателем нового жанра оказалось
новое, еще не испробованное литературой чувство – одиночество. Открытие
темы одиночества, изобретение поэтических слов для ощущения одиночества –
именно в этом заключается вечный вклад понтийских элегий Овидия в
сокровищницу духовного мира Европы.
Овидий был не первым творцом и не первым героем стихов, оказавшимся
на чужбине: Архилох и Феогнид были пэтами-изгнанниками, Одиссей Гомера и
«Просительницы» Эсхила были героями-игнанниками, и все они говорили об
одиночестве. Но это было не то одиночество. Овидий не просто испытывал в
Томах одиночество - он утверждал его, настаивал на нем. Он ужасается при
мысли, что его припонтийское жилье когда-нибудь станет для него «домом»; он
не учится местному языку, чтобы год за годом повторять, как никто его не
понимает. Культ одиночества для него – средство самосохранения: примириться
с изгнанием – значит отречься от всей тысячелетней культуры, в которой –
весь смысл его жизни и вершина которой - его Рим и в нем добрая любовь,
красивая поэзия и осеняющая власть Августа. Отделить культуру от Рима и Рим
от Августа он не может: мир делится для него прежде всего на культуру и
варварство; вообразить, что правитель культурного общества может оказаться
в союзе с варварством против культуры, - это пока еще свыше его сил. В
своем одиночестве он чувствует себя частицей культурного мира, затерянной
среди мира варварского, и взывает о воссоединении — не о прощении, не о
возвращении в Рим, а лишь о перемещении в такой край, где люди умеют
любить, владеют словом и покорны Августу. Это, как мы видим, еще очень
далеко от одиночества романтика, который ощущает себя не частицей какого-то
мира, а самостоятельным миром, одинаково отъединенным от своего ли, от
чужого ли общества. Такой индивидуализм еще немыслим для античности — той
античности, которая отчеканила аристотелевское определение «человек —
животное общественное». Потому и ужасало Овидия одиночество, что без
общества он боялся остаться лишь животным.
Отсюда и своеобразие выражения овидиевского одиночества. Там, где
поэт нового времени смотрит на мир сквозь свое одиночество, античный поэт
смотрит на свое одиночество извне, из того мира, частицей которого он
является. Для поэта нового времени главное —
| |  скачать работу |
Публий Овидий Назон |
