Творческая жизнь поэтессы Марины Цветаевой
"Стихи к сыну" есть строки:
Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой — вперед —
В свой край, в свой век, в свой час, — от нас —
В Россию — вас, в Россию — масс,
В наш-час — страну! в сей-час — страну!
В на-Марс — страну! в без-нас — страну!
Но несмотря на это утверждение, Цветаева в 1934 году пишет с чувством
гордости:
Сегодня — смеюсь!
Сегодня — да здравствует
Советский Союз!
За вас каждым мускулом
Держусь — и горжусь:
Челюскинцы — русские!
С горечью и болью Цветаева встретила известие о захвате Чехословакии
фашистами. Ее антифашистские стихи, посвященные борющемуся чешскому народу,
стали взлетом ее таланта:
В клятве руку подняли
Все твои сыны —
Умереть за родину
Всех — кто без страны!
Но заключительного аккорда в творчестве Цветаевой нет, причиной тому —
творческий кризис. "Эмиграция делает меня прозаиком..." — писала она.
Принято считать, что молчание было вызвано тяжелыми обстоятельствами жизни.
Рассуждая по-человечески, даже одного из трагических событий ее жизни
достаточно было бы, чтобы парализовать творчество. Тем не менее, внешние
обстоятельства никогда полностью не объясняют внутреннюю судьбу поэта.
Террор пробудил музу Мандельштама, мировая война не помешала, а наоборот,
помогла Ахматовой взглянуть на свою жизнь "как с башни". Сама Цветаева
считала, что ее кризис связан с художественными причинами: "Моя трудность,
— писала она в 1940 году, — в невозможности моей задачи, например словами
(то есть смыслами) сказать стон: а-а-а. Словами (смыслами) сказать звук".
Еще раньше в "Крысолове", Цветаева определила поэзию как
Рай — сути,
Рай — смысла,
Рай — слуха,
Рай — звука.
Однако эта "идеальная поэтика" у Цветаевой начала раздваиваться: гармония
"сути и слуха" сменилась их противоборством, смысл уже не умещался в звук,
голый стон, от социально-политического раздвоения, уже не мог облечься в
смысл. Летом 1939 года, после семнадцати лет эмиграции Цветаева вернулась
на родину. По-прежнему, она общалась со многими, но все было лишь "людной
пустошью" в ее одиночестве и горе. Муж и дочь были репрессированы. Цветаеву
не арестовали, не расстреляли — ее казнили незамечанием, непечатанием,
нищетой. Тема юности (жизни и смерти) возникают у Цветаевой и в последние
годы:
Быть нежной, былинкой и шумной,
— Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Прелестной быть!
Знаю, умру на заре!
На которой из двух, вместе с которой из двух
Не решить по закату.
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух,
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу.
В июле 1941 года Цветаева покидает Москву и попадает в лесное Прикамье,
Елабугу. Здесь, в маленьком городке, под гнетом личных несчастий, в
одиночестве, в состоянии душевной депрессии, она кончает с собой 31 августа
1941 года.
Так трагически завершается жизненный путь поэта, всей своей судьбой
утвердившего органическую, неизбежную связь большого искреннего таланта с
судьбой Родины.
Душевные переживания Поэта, их отражение в поэзии.
Без души весь этот мир был и есть не более как мертвый труп, темная бездна
и какое-то небытие; нечто такое, чего даже боги ужасаются”. Эти слова
Плотина - античного философа, умершего более семисот лет тому назад, -
можно было бы взять в качестве постскриптума к судьбе Марины Ивановны
Цветаевой - величайшего поэта эпохи трагической потерянности человека.
Сорок девять лет непрерывной души в бездушном и удушливом мире. В чем смысл
этого посланничества поэта, его заброшенности в эпоху?
К вам всем – что мне, ни в чем
Не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованием веры
И с просьбой о любви.
Эта обращенность - через головы современников - не к нам ли? “Я то знаю,
как меня будут любить (что читать!) через сто лет!” Поэт лишь тогда имеет
шанс прикоснуться к корневищу эпохи, когда “удержит” (греческое "эпохэ")
себя от нее, посторонится, не даст увлечь себя мутному потоку
“исторического”:
О поэте не подумал
Век – и мне не до него.
Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом
Времени не моего!
Если веку не до предков –
Не до правнуков мне: стад.
Век мой – яд мой, век мой – вред мой,
Век мой - враг мой, век мой – ад.
Таков, в глубине своей, каждый поэт. Но трагизм пути Цветаевой - совершенно
особый, заставляющий вспомнить древних орфиков, платоновскую пещеру узников
или “Пещеру нимф” Порфирия... Возможно ли при таком трагическом диссонансе
с веком (а ведь век и увечье - однокоренные слова!) говорить об
окликнутости им поэта? Только ли эстетически или же назидательно-
исторически (изломанность судьбы, затравленность поэта “веком-волкодавом”)
значима для нас Цветаева?
Антитеза в поэзии Цветаевой.
Бытие (возникновение, рост, жизнь) и быт (скарб, дом, то, что имеют) -
антитеза эта прошла через все творчество Цветаевой и ею неоднократно
подчеркивалась. Взятая сама по себе, она вряд ли может многое сказать о
поэте: в самом деле, образ Поэта-романтика - и быт, “золотой горшок” - вот
уж воистину “две вещи несовместные” и в несовместности своей вполне
привычные.
Но что поражает нас в Цветаевой, так это немыслимое для нас, современных,
изломанных и изолгавшихся, проникновение в саму сердцевину бытийного, то
есть человеческого по преимуществу. Ибо только человек - есть: Бог выше
всякого существования, животное, растение, камень - они слишком уж есть, не
склонны и не приемлют столь нужного для бытия изменения. А бытие - это и
есть жизнь, изменение, дыхание (о чем и свидетельствует древнейший корень
этого слова). А что есть самое бескомпромиссное изменение, как не
самоотрицание, то есть тяга к небытию: “я не хочу умереть, я - хочу не
быть”. Вот и получается, что роман поэта с бытием, оборачивается
одновременно тягой к несуществованию. Это не есть “охи” да “ахи” об
изгнанничестве всякого поэта, это - прикосновение к самой сердцевине
человеческого существования: быть - дабы не быть, и не быть - чтобы
воистину стать. Это и есть Жизнь человеческая (не божественная и не
животная). “Судьба. Живу, созерцая свою жизнь, - всю жизнь - Жизнь! - У
меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь!” Сама Жизнь...
Само-жизнь - то, что древние называли “автодзоон”, или иначе - Душа...
Только человек может быть: все остальное - либо никогда не будет, либо уже
есть. Понимание этого - характернейшая черта современности (а современность
- это западная культура). Какую проблему ставили во главу угла Фома
Аквинский, Майстер Экхарт, Гегель, Хайдеггер (при всей их несхожести!)? -
проблему бытия, то есть активной, себя утверждающей явленности чего-то
потаенного и в потаенности своей незнаемого.
Западная культура, в существе своем, и есть культура бытия. Но есть и нечто
иное - культура лика, культура, данная нам “Троицей” Андрея Рублева. Что
есть лик, и чем он отличается от личины?
Во-первых, будучи средоточием индивидуальности, лик не имеет ничего общего
с “индивидуумом”. Он снимает рамки только индивидуального, являясь уже
неким (индивидуальным же! - вспомните икону) обобщением, в себе самом
заключающим беспокойство, прорыв к всечеловеческой природе. Это - Эрос,
страсть к своему в себе - первый тезис культуры.
Приобщение к природе, “стихии человечности”, этому чернозему про-изведения
(“поэзис”) искусства, - это припадение к матери-земле, тому “храну” лика,
чьи оберег и жалостливость лежат в основе второго тезиса культуры -
Деметры. Явленность этого момента характеризуют потрясающую древность,
глубинность и, одновременно, современность поэзии Цветаевой.
Спи! Застилая моря и земли,
Раковиною тебя объемлю:
Справа и слева и лбом и дном –
Раковинный колыбельный дом.
Вот этот момент цветаевской выразительности, выразительности Деметры,
вышедшей из тысячелетнего затвора, мы будем неоднократно подчеркивать в
дальнейшем. Именно эта глубинная интуиция оказалась камнем преткновения для
многих современников поэта, искавших аполлоническую фигурность, а
находивших - пещерный, могильный свод.
Существования котловиною
Сдавленная, в столбняке глушизн,
Погребенная заживо под лавиною
Дней – как каторгу избываю жизнь.
Совсем неслучайно вспоминается здесь “котлованное” косноязычие Платонова:
как будто некий запрос прозвучал из самых недр эпохи - и поэт откликнулся.
Но самоуглубление в себя, сновидческая исихия в пещере своего сердца - это
только залог лицетворения. Ибо отличие лика от личины - богоуподобляющаяся
отвага саморастраты своей природы (“Бога ты узнаешь по неизбывной пустоте
его рук”), выхода за все пределы, то третье, что мы назовем - Дионис.
Милый, растрать!
С кладью не примут!
Дабы принять –
Надо отринуть!
Это - “кенозис”, самоумаление, жертва - то, что делает человека человеком,
ибо уподобляет его Богу:
Все величия платны –
Дух! – пока во плоти.
Тяжесть попранной клятвы
Естестввом оплати.
Человек преступает свои пределы, чтобы оплатить преступление всем
естеством, исчерпать его, пожертвовать всей “кладью” своей, всем своим
“здесь” во имя “где-то”. В этом средоточие цветаевского созвучия смыслов:
“быть” - “плыть”, то есть уходить от себя, здесь и теперь положенного, к
себе еще не бывшему. Вот оно - бытие поэта:
…когда готический
Храм нагонит шпиль
Собственный…
Штиль нагонит смысл
Собственный…
Бесконечная погоня за смыслом (вечна
| |  скачать работу |
Творческая жизнь поэтессы Марины Цветаевой |
