Адольф Гитлер
езервуар сил для мирового
господства Германии. Гитлер рвался наверстать упущенное на
империалистической стадии немецкого развития и выиграть главный из
возможных призов — гарантированное гигантской экспансией власти на Востоке
господство над Европой, а благодаря этому — над всем миром. Он исходил из
того, что поделенный земной шар вскоре уже не даст возможности завоевать
какую-нибудь империю, а поскольку он всегда мыслил категорическими
альтернативами, то ему представлялось, что удел Германии — либо стать
мировой державой, либо же « завершить существование... как вторая Голландия
и как вторая Швейцария «, а может быть, даже и « исчезнуть с лица земли или
стать народом - рабом, обслуживающим других «. То соображение, что его
замысел до безнадежного предела перенапрягал силы и возможности страны,
никак не могло сколь-нибудь серьезно обеспокоить его, ибо он считал, что
задача тут заключается в первую очередь в том, чтобы « заставить
колеблющийся перед лицом своей судьбы немецкий народ пойти своим путем к
величию «. Мысль о связанном с этим риске гибели Германии вызвала у него во
время войны лишь замечание : «тогда будет все равно».
Следовательно, и национализм Гитлера также не был однозначен,
ибо он, не задумываясь, готов был поступиться с интересом нации. Но тем не
менее, этот национализм был достаточно интенсивным, чтобы вызвать всеобщее
сопротивление. Потому что хотя Гитлер частично и выражал защитные эмоции
времени и континента, а его лозунги оказывали воздействие далеко за
пределами страны, так что к Германии Гитлера с уважением, ему так никогда и
не удалось придать этому своему оборонительному началу нечто большее нежели
узкий и жесткий национальный профиль. В ходе своих бункерных медитаций
весной 1945 года он как-то назвал себя « последним шансом Европы « и
попытался в этой связи оправдать применение насилия по отношению к
континенту : « Она не могла быть покорена шармом или силой убеждения. Чтобы
ее заиметь, нужно было ее изнасиловать». Но вот именно шансом Европы Гитлер
и не был : не было такого момента, когда он смог бы, перешагнув через себя,
войти в игру действительно в роли политической альтернативы. Разве только
во время войны, когда речь шла о предположительно не лишенной перспективы
попытке придать кампании против Советского Союза европейскую видимость, он
раскрылся как тот заклятый враг интернационализма, каким он начинал, —
человеком из, так сказать, глубокой европейской провинции.
Тем самым взор еще раз обращается к до странности противоречивому
месту Гитлера во времени. Несмотря на всю свою оборонительную в принципе
позицию, он долгое время считался прогрессивной по своей сути, современной
фигурой эпохи, и окружавший его ореол нацеленности на будущее был тогда в
сознании большинства его современников столь же неоспоримым, как и та
природа, каковой он обладает в глазах подавляющей части нынешнего
восприятия. Современными и отвечавшими духу времени казались 20-м и 30-м
годам и техника, и коллективные представления о порядке, и монументальные
пропорции, и воинственные позиции, и гордость человека из массы, и аура «
звезды « ; и одной из причин успеха национал - социализма было также как
раз то, что он ловко присвоил себе все эти элементы. В том же ряду стояли и
командные жесты крупных личностей ; время восхождения и успехов Гитлера в
значительной степени протекало под знаком цезаристских тенденций,
доходивших до тоталитарного культа вождя в сталинском Советском Союзе и
автократического стиля Рузвельта. На этом фоне Гитлер, открыто и с
принципиальной остротой заявивший о своей принадлежности к такому типу
властителя, казался сигналом новых времен : он был рекламным щитом пафоса и
содрогания тех великих трибунов « века масс «, приход которых предвещал
этой эпохе Шпенглер. Примечательно, что для публики Гитлер и подчеркивал-то
всегда сильнее оптимистический, обращенный к будущему характер национал -
социализма, а не его регрессивные черты, которые стали предметом забот
главным образом Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.
На самом же деле, однако, Гитлер побаивался будущего ; в «
Застольных беседах « в ставке фюрера он как-то заявил, что рад, что ему
довелось жить только в начале технического века, более поздние поколения
уже не будут знать, « как прекрасен был когда-то этот мир «. Несмотря на
всю свою ориентированную на прогресс позу он был чрезвычайно запоздавшей
натурой, приверженной в основном образам, нормам и инстинктам XIX века,
который он и воспринимал как наиболее значительный период в истории
человечества. Да и в самой его кончине, какой бы неудачно тривиальной и
театральной она ни показалась, отразились те две стороны эпохи, которая его
восхищала и которую он одновременно еще раз представил : тут было нечто от
ее гремучего блеска, нашедшего свое выражение в продирижированном им по
мотивам гибели богов финале, но было и нечто от ее пошловатого характера,
когда он на манер потерпевшего фиаско игрока лежал мертвецом на диване в
бункере рядом с метрессой, ставшей его официальной женой. Это явилось
финалом, продемонстрировавшим его выпадение из времени и еще раз раскрывшим
всю архаичность самого его существа.
Феномен застылости, с которым так часто сталкиваешься на
протяжении всей этой жизни, и обретает именно на таком фоне свое истинное
значение : он хотел остановить то неповторимое мгновение, какое являл собой
мир в пору его, Гитлера, становления. В отличие от фашистского типа вообще,
от Муссолини, Морраса или даже Гиммлера, Гитлер был соблазнен не историей,
а тем, что пережил он в период своего формирования, — ознобом счастья и
страха. Поэтому и спасение, которое он стремился принести, непременно
должно было идти под знаком великого XIX века. Вся картина мира Гитлера,
его маниакальные представления о борьбе за жизнь, о расе, пространстве, как
и сохранившееся у него до самого конца восхищение идолами и великими мужами
его молодости, да и вообще великими мужами, чьим простым рефлексом воли и
представлялась ему история вплоть до последних его дней, до абсурдных его
надежд, связанных со смертью Рузвельта в апреле 1945 года, — именно это,
как и многое другое, и характеризует всю меру его фиксации. То же самое
сказывается и в многочисленных трудностях, мешавших ему представить себе
горизонты текущего века : постоянно всплывавшая в его выступлениях пугающая
цифра — 140 жителей на один квадратный километр, — которой он стремился
оправдать свои притязания на расширение « жизненного пространства «,
раскрывает его неспособность найти современные по своей сути решения,
направленные на завоевание, так сказать, внутреннего жизненного
пространства, срывает с него маску поборника модернизации, по крайней мере,
частично, как всего лишь показной атрибут. В целом же мир, уже стоявший
тогда на пороге атомного века, оставался в его представлении идентичным
тому, на который — так заявлял он не без оттенка благодарной
признательности еще в феврале 1942 года — когда-то открыл ему глаза Карл
Май.
Да и суть величия как такового он понимал на лубочный лад, в
стиле старых приключенческих романов, — в образе сверхчеловека - одиночки.
К его картине мира относится тот момент, что он хотел быть не просто
великим, а великим в манере, стиле и темпераменте человека искусства, и
когда он в одной из своих речей провозгласил « диктатуру гения «, то явно
имел при этом в виду право на господство людей искусства. Примечательно,
что свое представление о величии он видел в образах Фридриха Великого и
Рихарда Вагнера — двух явлений, равным образом связанных с художественной и
политической сферой, и определял его как « героическое «. В принципе он
рассматривал величие как категорию, выражающую статичность и нашедшую
наилучшее воплощение в памятниках, и не требуется никаких обстоятельных
попыток истолкования, чтобы обнаружить тут психопатический характер.
Отпечаток этого лежал на всем поведении волевого человека, как оно было
усвоено им, Но сколько же скрывалось за этим апатии, нерешительности и
нервозности. Подобным же образом искусственной и натужной выглядела его
аморальность, которой он охотнее всего предал бы холодность свободной,
обладающей грубой силой натуры — натуры человека- господина, чтобы скрыть,
сколько тайной страсти к возмездию переполняло его. Несмотря на всю свою
макиавеллистскую вольность, чем он так нравился самому себе, он, конечно
же, не был свободен от вмешательства со стороны морали. Внутренний холод,
слабость нервов, компенсируемая повадками сверхчеловека, — и в этом
распознается связь Гитлера с поздней буржуазной эпохой XIX века, временами
Вагнера и Ницше.
Однако характерным для этой связи является как раз то. что
она была полна изломов и необычностей : несмотря на все свои
мелкобуржуазные наклонности, он в действительности не принадлежал к этому
миру, во всяком случае, его корни никогда не достигали тут достаточной
глубины, чтобы он разглядел ограниченность, присущую ему. По этой же
причине его оборонительная реакция и была преисполнена таких неприязненных
чувств, и поэтому-то он довел оборону мира, о
| |  скачать работу |
Адольф Гитлер |
