Андрей Белый
ки, мысль дает плод в свое время. Геометрическая фигура была для
него формой, гармонично звучащей. Звук превращался в фигуру и образ.
Красота - в чувство. Движение - в мысль. Говорил ли он об искусстве, о
законах истории, о биологии, физике, химии - тотчас же он сам становился
тяготением, весом, ударом, толчком или скрытой силой зерна, увяданием,
ростом, цветением. В готике он возносился, в барокко - круглился, жил в
формах и красках растений, цветов, взрывался в вулканах, в грозах - гремел,
бушевал и сверкал (как Лир, такой же седой, безудержный, но сегодняшний, не
легендарный. Лир безбородый, в неважных брючишках, в фуфайке, с неряшливым
галстуком). И во всем, что с ним делалось, виделись ритмы, то строгие,
мощные, гневные, то огненно-страстные, то вдруг тихие, нежные, и что-то
наивное, детское чудилось в них. Когда он сидел неподвижно, молчал,
стараясь себя угасить, чтобы слушать, вам начинало казаться: не танцует ли
он? Он сделал открытие. Путем вычислений, исследуя стихосложение, он
проникал в душу поэта и слышал, как он говорил, пульс и дыхание Пушкина,
Тютчева, Фета в минуты их творчества. Он демонстрировал сложные схемы
кривых, математически найденных им для ритмов стиха. Каждый стих выявлялся
на схеме особо, рисуя конкретно смысл, содержание, идею стиха. Математика
через ритм вела к смыслу. И часто кривая вскрывала в стихе содержание за
содержанием. Белый гордился открытием и, демонстрируя новые схемы, горел,
увлекался, метался по комнате, делал долгие паузы, исчезая куда-то, и снова
кидался на схему, вычислял, сыпал цифрами, знаками, буквами, иксами,
украдкой следя с огорчением за лицами слушавших: лица тупели, кивали и
посылали ему виновато улыбки - понять было трудно. Лекции Белого вас
удивляли. О чем бы он ни читал - все казалось неожиданным, новым,
неслыханным. И все от того, как он читал. Как-то раз, говоря о силе
притяжения Земли, он вскочил, приподнял край столика, за которым сидел, и,
глядя на публику в зале, зачаровал ее ритмами слов и движений, а потом так
сумел опустить приподнятый столик, что в зале все ахнули: столик казался
пронизанным такой силой, тянувшей его к Центру Земли, что стало чудом: как
остался он здесь, на эстраде, почему не пробил земную кору и не унесся в
недра земные! И рядом со всем этим, тут же, на лекции, он так неудачно
взмахнул рукой вверх, что черная шапочка (для чего-то сегодня надетая)
взлетела на воздух, вызвав смех в публике, а он рассердился на публику.
(Черная шапочка - хоть и странно, все же как-то понятно. Но однажды зайдя к
нему, я застал его так: сидел он на стуле в углу съежившись, спрятав кисти
рук в рукава, в фуфайке, конечно, и - в дамской шляпе с отделкой из серого
маха. Я не мог не спросить его, что это значило, и он объяснил: Немощь,
зябну, чихаю. Но все же осталось неясным: почему шляпа дамская?) Помню, на
этой же лекции, вызвав рукоплескания слушавших, он (упустив из вида себя
самого) стал аплодировать вместе со всеми, с улыбкой шныряя глазами в
кулисах, по зале и сзади себя. С чувством юмора Белый как будто бы был не в
ладах. Он не смеялся, когда смеялись другие, или смеялся один. Помню,
увидев однажды карикатуру смешную в журнале на себя самого, он рассердился
и стал карикатурно изображать карикатуру. Впечатление было гнетущим. Но все
же беловский юмор - с сарказмом и болью - силен. Прочтите хотя бы главу,
где описан вечер Свободной эстетики (Московский чудак), или встречу японца
с профессором (Москва под ударом), и вы, если вообще принимаете Белого,
будете, может быть, так же смеяться, как смеются любители шуток Шекспира.
Белый жил в увлечениях, постоянно меняя их. То он собирал осенние листья,
сортировал их часами по оттенкам цветов, то мешками возил разноцветные
камушки с берега моря из Крыма в Москву, приводя своих близких в отчаяние.
(Между прочим, камушки он собирал, появляясь на пляже в одном лишь носке -
другая нога была голая.) То собирал обожженные спички и грудами складывал
их у себя под кроватью. (Кто-то прознал, что он собирал их на случай, если
в Москве не окажется топлива.) Интересен процесс его творчества. Схему
романа он задумывал в общих чертах и затем наблюдал терпеливо им же
вызванных к жизни героев. Они обступали его день за днем, развиваясь, ища
отношений друг с другом, меняя интригу, вскрывая глубокие смыслы и,
наконец, становясь символичными. Белый сам говорит, что порой произведение
искусства представляет сюрприз для художника. Но такие сюрпризы были
обычным явлением для Белого. Воображение художника такого масштаба, как он,
обладает способностью соединять два процесса, противоположных друг другу. В
нем самостоятельность образов сочетается с их подчиненностью воле
художника. Белый, следя объективно за игрой этих образов, взглядом своим
рождал в них свое, субъективное. Противоречие делалось кооперацией образов
с автором. Он едва успевал регистрировать в памяти все, что жило, горело в
его творческой мысли. Он знал: что часто вначале являлось ему как свалень
событий, ряд фигур, атмосфер, мест, домов, улиц, комнат, безделушек на
столиках, на этажерочках, полочках, - все вливалось само постепенно в
интригу, в идею, давало им краски, становясь обертонами и полутонами и
иногда поднимаясь до символа. Он как-то увидел в фантазии человечка,
нескладного, странного, видом ученого (похож на профессора!). Он бежал за
каретой с мелком, стараясь на черном квадрате убегавшей кареты формулку
вычертить. Профессор бежал все быстрее, быстрее, быстрее! Но вдвинулась
вдруг лошадиная морда громаднейшим ускореньем оглобли: бабахнула! Тело,
опоры лишенное, падает: пал и профессор на камни со струйкой крови,
залившей лицо. Когда Белый увидел все это, он не знал еще с точностью, что
это будет московский чудак, любимый герой его, профессор Коробкин. Но
бывали у Белого и страшные образы и факты, уже выходившие из сферы
искусства. Ими он мучил себя и других. Много темного жило в душе его. Но
Белого трудно судить, еще трудней осудить его, многоликого, жившего вечно в
бунтарстве, в контрастах, в умственных трюках. Но и не осуждая, я все же
скажу: чувство в нем далеко отставало от мысли. Мысль-огонь увлекала его в
бездны сознания (его выражение) и подолгу держала его в отчуждении, в
холодных и темных углах, тупиках, лабиринтах, где сердце молчит и где
близки границы безумия. Все обостряя рассудком до искажения, он начинал
ненавидеть им же созданный мысленный призрак. Любил ли он? Вероятно, любил,
но, по-своему, силою мысли (не сердца). Он утверждал, и это ему заменяло
любовь. Но он мог утверждать при желании: тьма есть сеет, и мог жить в этой
тьме, полюбив ее мыслью, до нового трюка рассудка.
Поэтическое дарование Андрея Белого - особого рода. Взволновавшее
автора как бы «пропущено» через накаленную страстью «плоть» слова. А
Белый «проговаривает» мысль, переживание. На редкость свежим,
неожиданным, даже парадоксальным становится образный строй. Ритмический
рисунок строки или фразы, всего произведения. На этом уровне и
проявляется предельность душевных порывов, самого автора прежде всего. В
поэзии главные акценты доносят «малые», построчные образы, настоль они
насыщены эмоциональными «словами» и неведомыми оттенками чувств.
В 1905 году Брюсов писал в статье «Священная жертва»: «Мы требуем
от поэта, чтобы он неустанно приносил свои «священные жертвы» не только
стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, - своей любовью,
своей ненавистью, достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои
книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как
огонь Весты, пусть разожжёт его в великий костёр, не боясь, что на нём
сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя.
Только жреческий нож, рассекающий грудь, даёт право на имя поэта».
Не найдётся в русской литературе рубежа веков другого поэта,
который бы с большей наглядностью и полнотой исполнили завет и требования
Брюсова, чем это сделал Андрей Белый. Можно полагать, что эти строки и
написаны Брюсовым с оглядкой на Белого, которого он за год до того, в
рецензии на первый его стихотворный сборник «Золото в лазури», назвал
«былинкой в вихре собственного вдохновения».
Для Белого, с его эмоциональной восприимчивостью и детской
ненавистью, слова Брюсова (особенно в ранний период творчества) имели
магическое значение. Суждения Брюсова об искусстве, его проповедь
индивидуализма как единственной нравственно-эстетической системы,
открывающей пути к выявлению в самом себе высшей (художественной)
сущности, были для Белого непререкаемо авторитетными. Белый всё прощал
Брюсову, даже явное предательство.
И Брюсов заслужил такое отношение. Едва ли не первым он оценил
глубину, оригинальность и незаурядность дарования Белого, причём выделил
в нём те черты, которые и составили впоследствии главное в натуре Белого
как художника, философа, теоретика стиха. Уже в период появления сборника
«Золото в лазури» Брюсов пишет о Белом как о «новаторе стиха и
поэтического стиля», а в рецензии на этот сборник прозорливо замечает: «С
дерзостной беззаветностью бросается он на вековечные тайны мира и духа,
на отвесные высоты, закрывавшие нам дали, прямо, как бросались до него и
гибли тысячи других отважных... Девять раз из десяти попытки Белого
кончаются жалким срывом, - но иногда он неожиданно торжествует, и тогда
его взору открываются горизонты, до него не виденные никем».
Ликующие мироощущение скоро, однако, поколебалось под наплывом
«мистических ужасов» Андрей Белый начал искать иные стимулы одухотворения
жизни. Тогда-то и поя
| |  скачать работу |
Андрей Белый |
