Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.)
ься так далеко, что дофин нигде не сможет его отыскать, - так как
такой поступок будет для герцога стыдом и позором, которым он навечно
покроет себя перед всем светом.
Со смиренным отвержением придворного этикета герцог верхом въезжает в
Брюссель, быстро спешивается и спешит внутрь. И тут он видит дофина,
который, сопровождаемый герцогиней, покинул отведенные ему покои и
приближается к нему, распростев объятья. Тотчас же старый герцог обнажил
голову, пал на колени, и так поспешил далее. Герцогиня же удерживает
дофина, чтобы он не сделал ни шагу навстречу. Безрезультатно пытается дофин
справится с герцогом, прилагая напрасные усилия, чтобы заставить его
подняться с колен. Оба рыдают от волнения, пишет Шатлен, а с ним все, кто
при этом присутствует.[274]
Непроизвольные знаки душевной симпатии на самом деле тщательно
формализированы. Граф Шароле, будущий Карл Смелый, упорно отказывается
воспользоваться для умывания одной и той же чашей, что и Маргарита
Английская.[275] Именитые особы целый день только и говорят об этом; эпизод
доводят до герцога, который предоставляет двум советникам обсудить все «за»
и «против».[276] Феодальное чувство чести все еще настолько
живо, что подобные вещи почитались действительно важными, прекрасными и
возвышенными.
Даже при совершении казни строго принимается во внимание честь,
которую следует воздавать рангу и званию: эшафот, воздвигнутый для
коннетабля Сен-Поля, украшен богатым ковром, на котором вытканы лилии;
подушечка, которую ему подкладывают под колени, и повязка, которой ему
завязывают глаза, из алого бархата, а палач еще ни разу не казнил
осужденного – впрочем, это уже сомнительная привилегия.[277]
Знаки высокого достоинства осужденных сопровождали их во время
скорбного шествия. Отправляемый на казнь, Жан Монегю, королевский мажордом,
предмет ненависти Иоанна Бесстрашного, восседает высоко в повозке, которая
сопровождается двумя трубачами. Он облачен в пышное платье, соответствующее
его положению: капюшон, упланд, наполовину белые, наполовину красные
панталоны и башмаки с золотыми шпорами – на этих шпорах его обезглавленное
тело и остается висеть на виселице.[278]
Вряд ли можно объяснить такое поведение только лицемерием. Здесь можно
увидеть и уважение к противнику, смешанное с ненавистью, и признание его
благородства и многое другое. Возможно, и не стоит настаивать на
утверждении, что нравственные основания еще ощущались в XV в., но что
бесспорно, так это ощущение эстетической ценности, которая занимает
промежуточное положение между искренними эмоциями – и сухими формулами
этикета.
Весь этот феномен в целом Й. Хейзинга со свойственной ему
художественностью называет «желанием прекрасной жизни»[279]. Несомненно,
что подобное всеохватывающее приукрашивание жизни, прежде всего, получает
распространение при дворе, где для этого можно было найти и место, и время.
Но не стоит думать, что неблагородные слои общества не испытывают тяги к
прекрасным идеалам жизни.
Говоря об особенностях бургундского двора, невозможно не сказать и о
моде. С 1431 по 1477 гг. Бургундия становится образцом и законодательницей
придворной моды в Европе.[280] И вновь широкая натура герцогов проявляет
свою силу: костюмы пышные и отличаются вызывающей роскошью и блеском – под
стать своим владельцам. Герцог Карл Смелый тратил на гардероб 800 тысяч
ливров,[281] цена небольшой армии.
На портрете Филиппа Доброго дан великолепный образец моды того
времени. Герцог облачен в черный бархатный камзол с обильной золотой
вышивкой. На шее массивная золотая цепь со звеньями в виде латинской буквы
S – символом ордена Золотого Руна. Пальцы рук украшают многочисленные
перстни с крупными драгоценными камнями. На герцоге горностаевая накидка,
как символ фландрского графа. Мягкий берет из черного бархата подбит
соболиным мехом.[282] В целом костюм герцога производит впечатление своей
пышной и несколько мрачной роскошью. В сочетании с пронзительным взглядом
герцог должен был производить сильное впечатление на современников. Портрет
дает представление о могущественном монархе, полным достоинства и силы.
Другие государи старались подражать Бургундским герцогам. В частности
Людовик, герцог Орлеанский, потратил 20000 ливров на жемчуг, чтобы вышить
на камзоле слова непристойной песенки.[283] Необходимо обратить внимание на
причины, позволяющие занять моде гораздо большее и почетное место, чем
обычно считается. Эмоции, страсти и переживания необходимо было заключить в
жесткие рамки общественных форм: таким образом, общественная жизнь обретала
порядок. Способы выражения непосредственных душевных движений еще
отсутствуют, лишь в эстетическом воплощении может быть достигнута та
высокая степень выразительности чувств, которой требует эта эпоха. И тут на
помощь приходит мода.
Воздействие черных одежд, которые в случае смерти государя надевали не
только придворные, но и советники магистрата, члены ремесленных гильдии и
прочие простолюдины, должно было быть еще более сильным по контрасту с
повседневной, красочной пестротой средневековой городской жизни. В трауре
выражение участия облекалось во впечатляющие формы с удивительным
разнообразием. Здесь таились безграничные возможности пышно преувеличить
размеры несчастья – в противоположность преувеличенному линованию на
неизмеренных придворных празднествах. Воздержимся от детального описания
мрачной пышности черных траурных одеяний, броского великолепия погребальных
обрядов, которые сопровождали кончину венценосной особы. Мода могла
выражать не только эстетические представления. Пышный траур по убитому
Иоанну Бесстрашному был задуман с явным расчетом на сильный эффект, в том
числе и политического характера. Военный эскорт, в котором выступает Филипп
Добрый, чтобы встретить королей Франции и Англии, щеголяет двумя тысячами
черных флажков, черными штандартами и знаменами в семь локтей длиной,
отороченные черной меховой бахромой; и повсюду вышиты или нанесены краской
золотые гербы. Золото на черном должны были символизировать величие дома
даже в тяжелые времена. Трон и дорожная карета герцога по этому случаю так
же выкрашены в черное.[284]
На торжественной встрече в Труа Филипп Добрый верхом сопровождает
королев Англии и Франции; он в трауре, и его черный бархатный плащ,
ниспадая с крупа его коня, свешивается до земли. Еще долгое время спустя не
только он, но и его свита нигде не появляются иначе как в черном.[285]
Вне всякого сомнения, под чернотою траурных одеяний нередко таилась
подлинно сильная и страстная боль. Острое отвращение к смерти, сильное
чувство родства, внутренней причастности к государю превращали его смерть в
событие, которое поистине потрясало душу. И если еще при этом - как в
случае убийства герцога Бургундского в 1419 г. - оказывалась затронута
честь гордого рода, взывавшая к мести как к священному долгу. Тогда пышное
публичное выражение во всей своей чрезмерности вполне могло отвечать
истинному душевному состоянию. И одежда через моду как ничто помогала
выразить экспрессию чувств.
Наряду с трауром покои для пребывания после родов предоставляют
широкие возможности для демонстрации роскоши и иерархических различий а
убранстве. Прежде всего, это жестко установленный цвет. Зеленый цвет в XV
столетии был привилегией королев и принцесс. Тани, меха, цвет одеял и
постельных покрывал - относительно всего этого были соответствующие
предписания.[286] На столике в этих покоях постоянно горят две большие
свечи в серебряных подсвечниках, так как ставни могут быть открыты не
ранее, чем через четырнадцать дней. Но примечательнее всего пустующие
парадные ложа. Молодая мать возлежит на кушетке возле огня, младенец же,
Мария Бургундская, - в своей колыбели в детской; помимо этого, здесь же
стоят две большие кровати, искусно объединенные зелеными занавесями; в
детской тоже две большие кровати, цвета здесь - зеленый и фиолетовый; и,
наконец, еще одна большая кровать в приемной, отделанная малиновым атласом.
Эта парадная комната в свое время была принесена в дар Иоанну Бесстрашному
городом Утрехтом. Во время празднований по случаю крестин все эти кровати
служили церемониальным целям.[287]
Эстетическое отношение к формам быта проявлялось в повседневной
городской и сельской жизни: строгая иерархия тканей, мехов, цвета одежды
создавала для различных сословий то внешнее обрамление, которое возвышало и
поддерживало чувство собственного достоинства в соответствии с положением
или саном. Эстетика душевных переживаний не ограничивалась формальным
выражением радости или горя по случаю рождения, бракосочетания или смерти,
где парадность была задана самим ходом установленных церемоний. Людям
нравилось, когда все, что относилось к сфере этического, принимало
прекрасные формы. Отношение к жизни возводится до уровня стиля; вместо
склонности скрывать и затушевывать личные переживания и проявления сильного
душевного волнения ценится стремление найти для них нужную форму и тем
самым превратить в зрелище также для посторонних.
Все эти стилизованные прекрасные формы придворного поведения, которые
призваны были вознести грубую действительность в сферу благородной
гармонии, входили в великое искусство жизни, не снижаясь при этом до
непосредственного выражения в искусстве в более узком смысле.[288] Формы
повседневного обихода с их внешне альтруистической непринужденностью и
предупредительностью, придворная пышность и придворный этикет с их
иерархическим великолепием и серьезностью, праздничный обряд свадьбы и
радостное убранство парадных покоев роженицы - красота всего этого ушла, не
оставив непосредственных следов в искусстве и литературе. Средство
выражения, которое объединяет их все, - не искусство, а мода. В XV в.
область моды или, лучше сказать, нарядов гораздо ближе примыкает к сфере
искусства, чем кажется на пер
| |  скачать работу |
Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.) |
