Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.)
церемониймейстер Карла Смелого, по просьбе короля
Англии Эдуарда IV написал трактат об устройстве двора бургундских
герцогов[258], с тем, чтобы предложить королю образец церемониала и
придворного этикета в качестве примера для подражания. Изящная и утонченная
придворная жизнь Бургундии была предметом зависти других монархов.
Но нас больше интересует культурное влияние бургундского двора. Двор,
с его развитыми и хорошо поставленными культурными традициями, имеет важное
значение для процесса складывания государства. Именно двор выступал в
качестве объединительного центра в условиях, когда еще отсутствовали
общегосударственные органы власти.[259] Двор был притяжением всех активных
сил государства, он культурно объединял различные земли и задавал
общегосударственные культурные образцы. Государь в придворной культурной
традиции играл свою роль в хорошо поставленном спектакле к вящей славе
государства.
Даже Карл Смелый, с его стремлением к насаждению порядка, обязан был
играть свою роль. Старинную иллюзию относительно того, что государь
самолично выслушивает и тут же разрешает жалобы и прощения подданных, он
облек в пышную великолепную форму. Два раза в неделю – по пятницам и
понедельникам, после полуденной трапезы герцог приступал к публичной
аудиенции, и каждый мог приблизится к нему и вручить то или иное прошение.
Власть монарха средневековья обязательно публична, в данном случае
осуществляется двусторонняя связь государя и подданных. Ла Марш подробно
описывает церемонию, возможно, что постановщиком был также он.
Правосудие вершили герцог и члены Совета, то есть принцы Бургундского
дома, канцлер, главный метрдотель, коннетабль, знатные пенсионарии, послы,
шевалье ордена Золотого Руна. В присутствии герцога заседание обставлялось
с большой торжественностью и роскошью, которые являлись предметом особой
заботы бургундского двора, руководствующегося принципом – «власть должна
быть красивой».[260] Зал заседания украшали коврами и гербами бургундского
дома, которые как гербы принцев крови дома Валуа, несли изображение лилий.
Соблюдался жесткий порядок расположения скамей вокруг герцогского
трона, а также места расположения в зале членов Совета. Тщательно
размещенные соответственно занимаемому ими рангу, восседали они по обе
стороны от прохода, который вел к герцогскому высокому трону. Рядом с ним
находились два мэтра расследования и два секретаря, как подчеркивает Ла
Марш, на коленях,[261] позади герцога располагались его пажи и оруженосцы.
За балюстрадой, окружавшей зал, стояли придворные более низкого ранга. У
входа в зал, напротив герцога, с жезлами в руках находились пятнадцать
человек почетной охраны.
Это была, сообщает Шатлен, по своему виду «вещь величественная и
полна славы».[262] И добавляет, что подобного ему не доводилось видеть ни
при одном двое. Можно представить себе впечатление бюргера, подававшего
прошение, от этой блестящей церемонии.
Основной смысл судебного заседания в присутствии герцога Ла Марш
видит в возможности выслушать и подготовить решение всех просьб, обращенных
к герцогу, особенно просьб со стороны «бедных и малых, которые могли бы
пожаловаться на богатых и великих»[263], голос которых в ином случае был не
слышен. Но Шатлен испытывает сильные сомнения относительно добрых плодов
подобного судопроизводства.[264] Действительно, задачи данного
театрализованного представления в другом. Публичная власть предстает во
всем своем великолепии. Герцог путем культурного воздействия старался
поднять авторитет своей власти и одинаково упрочить ее во всех землях
Бургундской державы.
По мнению Карла Смелого, развлечения также должны были быть облачены
в пышные, великолепные формы. Шатлен увидел герцога таким: «Все помыслы
свои и поведение свое часть дня уделяя смыслу, занятия свои перемежая
смехом и играми, упивался он красноречием, увещевая придворных призывами к
добродетели, подобно оратору. Посему и не раз видели его восседающим на
своем троне с высокою спинкой, и его придворные перед ним, он же приводил
им свои разъяснения, судя по времени и обстоятельствам. И был он всегда,
как подобает владыке и господину над всеми ними, одеянием богаче и пышнее
всех прочих». Это сознательное искусство жизни, хотя и принимающее
застывшие и наивные формы, собственно говоря, выглядит как вполне
ренессансное. Называемое Шатленом «высоким великоюбием в сердцах, дабы
зримым и явленным быть в вещах особенных»,[265] оно выступает как
характерное свойство ренессансного человека. Карл Смелый представлял собой
тип монарха, практически идеального по средневековым канонам, но вместе с
тем он проявлял качества присущие человеку нового времени.
Придворная этика не замыкалась в себе, монарх постоянно должен был
общаться с подданными, проявлять отеческую заботу о них, как сказали бы
сейчас, поддерживать имидж. Естественно, манера общения требовала изменения
в соответствии с задачей. Бургундским герцогам и здесь удается найти нужный
тон. Хотя механизм управления к тому времени принимает довольно сложные
формы, проекция власти в народном сознании образует неизменные и простые
конструкции. Политические представления свойственны народным песням и
рыцарскому роману. Монархов сводят к определенному числу типов, в большем
или меньшем соответствии с тем или иным образцом из рыцарских преданий или
песен: благородный и справедливый государь; государь, введенный в
заблуждение дурными советами; государь, мститель за честь своего рода;
государь, попавший в несчастье и поддерживаемый преданностью своих
подданных.[266]
Таким образом, для народа политические вопросы упрощаются и сводятся
к различным эпизодам из сказок. Филипп Добрый прекрасно сознавал, какого
рода язык был доступен народу. Во время празднеств в Гааге в 1456 г. он с
целью произвести впечатление на голландцев, которые иначе могли подумать,
что ему не хватает средств, чтобы вступить во владение Утрехтским
епископством, велел выставить в покоях замка на всеобщее обозрение посуду
стоимостью в тридцать тысяч марок серебром. Помимо этого, из Лилля было
доставлено два сундучка, в которых находилось двести тысяч золотых
крон.[267] Было разрешено попробовать их поднять, многие пробовали, но
безуспешно.
Данный пример доказывает, что когда было необходимо, изысканные и
куртуазные герцоги находили убедительный способ совместить демонстрацию
размеров казны с ярмарочным балаганом. Не здесь ли кроется секрет
вызывающей бургундской роскоши.
Отношения государя и подданных также носили выражение взаимной
преданности, происходящей, по-видимому, из отношений сеньора и вассала.
Юный Карл Смелый, тогда еще граф Шароле, узнает, что герцог, его отец,
отобрал у него все его доходы и бенефиции. Тогда граф призывает к себе
своих слуг, вплоть до последнего поваренка, и в проникновенной речи делится
с ними постигшим его несчастьем, высказывая заботу о благополучии всей
своей челяди. Пусть те, кто располагает средствами к жизни, остаются при
нем, ожидая возврата расположения; те же, кто беден, отныне свободны: пусть
уходят, но узнав, что фортуна сменила гнев на милость, пусть возвращаются,
места их будут не заняты.[268]
Приведенные случаи дают ответ на вопрос, почему рыцарский идеал
отвечал интересом не только аристократии, но и пользовался не меньшей
популярностью у неблагородных сословий. Как прекрасный жизненный идеал,
рыцарская идея выступает как нечто особенное. Но рыцарская идея стремится
быть и эстетическим идеалом: средневековое мышление способно отвести
почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен
благочестием и добродетелью.
Бургундским герцогам удалось добиться определенных результатов,
государь выступает как главная ниточка, связывающая различные земли
Бургундского государства. Именно герцог выступает централизующим элементом,
и поэтому не было преувеличением сообщение Шатлена, что в Брюгге, где
скончался Филипп Добрый, горестно было слышать, как весь народ стенал и
плакал.[269]
Одним из положений рыцарской этики является куртуазность. И,
естественно, что бургундские герцоги, как самые блестящие представители
рыцарства, должны были и на этом поприще выглядеть идеально.
Одним из непременных условий куртуазности является проявление уважения
к старшим, в том числе по рангу и знатности. Бургундские герцоги в желании
следовать идеалу зачастую впадали в крайность. Куртуазный Шатлен заявляет:
«Кто унижается перед старшим, тот возвышает и умножает собственную честь, и
посему добрые его достоинства преизобильно сияют на его лике».[270]
Соревнование в учтивости было до чрезвычайной степени развито в
придворном обиходе. Каждый счел бы для себя невыносимым позором не
предоставить старшему по рангу место, которое ему подобало. Бургундские
герцоги скурпулезно отдают первенство, естественно только в этикете, своим
королевским родственникам во Франции. Иоанн Бесстрашный постоянно
подчеркивал почести, которые он оказывает своей невестке Мишели
Французской; несмотря на то, что ее положение не давало для этого
достаточных оснований, он называет ее Мадам,[271] неизменно преклоняет
перед ней колени, склоняется до земли и старается во всем ей услужить,
пусть даже она и пробует от этого отказаться.[272]
Когда Филипп Добрый узнает, что дофин бежит в Брабант из-за ссоры с
отцом, он прерывает осаду Девентера[273] и спешит в Брюссель, чтобы лично
приветствовать своего высокого гостя. По мере того, как близится эта
встреча, между ними начинается подлинное состязание в том, кто первым из
них окажет почести другому. Филипп Добрый в страхе из-за того, что дофин
скачет ему навстречу: он мчится во весь опор и шлет одного гонца за другим,
умоляя его подождать, оставаясь там, где он находится. Если же принц
поскачет ему навстречу, то он клянется тотчас же возвратиться обратно и
отправит
| |  скачать работу |
Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.) |
