Дарвиновская метафора и философия науки
на что будет похож
язык, состоящий из таких “урезанных” понятий; позволяющий людям общаться
вызывая друг у друга образы явлений и предметов, быть может, на “разговор”
двух компьютеров. Мы дошли до того, что, несмотря на допущение метафорой
существования чего-то неметафоричного, трудно вообразить, на что будет
похоже общение с помощью однозначных выражений, без резонанса и нюансов,
законченных, закрытых, с раз и на всегда установленным значением. Такие
выражения, по-моему, лишены человеческой осмысленности.
Рорти считает, что я сомневаюсь в возможности представления
интеллектуального прогресса в виде литерализации метафор. Я уже привел свои
возражения концепции литерализации: я не могу вообразить полностью
литерализованное общение. Он считает, что история мысли, скорее, история
самосозидания истины, чем ее открытия, то есть история метафоры. Кун
говорит, что интеллектуальный и моральный прогресс общества возможен
благодаря новым метафорам.
Все это, конечно, было бы хорошо, если бы могли оставить науку как
парадигму рассуждения, с более-менее успешно сравнимую с остальными. Почему
мы должны искать подтверждения человеческих мыслей у каких-то
нечеловеческих авторитетов? Это выглядит неестественно. Крупным
историческим примером является попытка натурализации системы человеческих
ценностей, связанная с социальным дарвинизмом и функциональной теорией
общества. Социальный дарвинизм попытался утвердить принципы этики и
экономики на представлениях о конкуренции, почерпнутых из законов природы,
а функциональная социальная теория пыталась использовать для исправления
моделей организации общества таковые из физиологии. В этих психологических,
антропологических и социологических теориях главенствующим принципом
является уверенность в способности некоторых моделей из биологической
теории придать каким-то образом большую истинность социологическим моделям
в плане стабильности, структуры, адаптации, концепции организма (Young,
1981, 1992).
Размышляя о метафорах и антропоморфизме в предложенном мной ключе, мы
должны будем прийти к выводу об их непричастности к основной философии.
Метафизика не является главнейшей основой языка или философии науки. Она
лишь более-менее успешно приложима к некоторым проблемам раскрытия и
передачи понятий в той мере, в какой люди ее находят полезной для
осуществления своих намерений.
Когда я приехал в университет из Техаса, я был уверен, что в каждом
слове Библии содержится буквальная истина. Я не в состоянии передать,
насколько болезненным был отказ от этих взглядов. Философия, наука и логика
манили меня в поисках истины “без страха и упрека”. После первого курса я
взял домой на лето учебник по логике, так как хотел “научиться думать”. У
меня эта книга хранится до сих пор: “Введение в логику” Ирвина М. Копи
(1953). Она начиналась с четкого перечисления ошибок, которых следует
избегать, пытаясь быть рациональным. Я выписал их для себя. Этот “ошибка
следования”, “доказательство силой”, argumentum homineum, “доказательство
из незнания”, “доказательство из жалости”, argumentum ad populum,
“доказательство с помощью авторитета”, post hoc ergo propter hoc, “сложный
вопрос”, “двусмысленность”, “амфибол” (то есть утверждение вроде тех, каким
вещал Оракул Эдипу), “акцентуация” (то есть, ошибки из-за неверной
постановки логического ударения), “ошибка объединения”. Таким образом,
избегая этих ошибок, можно также избежать Бэконовских идолов. Тщательно
изучив эти правила и средства, я с сожалением понял, что так и не научился
думать.
Когда я перешел к истории и философии науки, то обнаружил серьезные
предостережения о необходимости разделения контекста открытия от контекста
верификации, проверяемости или фальсифицируемости. Мы должны соблюдать
границы между фактом и его значением, наукой и культурой, наукой и
идеологией.
Вот уже четверть века прошло с тех пор, как я впервые обратился к этим
мыслям. Перед заключением я хочу сказать, что все интересные и полезные
сведения, известные мне, пришли от терпимости к ошибкам, особенно
генетическим и патетическим. Все, сказанное в этом очерке о Дарвине и его
высказываниях о природе, относится как раз к патетическим ошибкам.
Генетические ошибки заключаются в происхождении культуры и побуждает людей
спрашивать науку и искать рамочные критерии приемлемых ответов.
Большинство моих знаний о природе антропоморфичны, а о природе
познания — метафоричны и идеологичны в результате поиска все более
диковинных взаимосвязей под знаменем “исследования переопределенности”.
Но этот вид знания заставляет студента-биолога отстаивать свои
убеждения. Я вспоминаю это, потому что когда я был выпускником
университета, парадигмой знания была физика, служившая моделью формирования
других отраслей знания. Лекционные курсы (прочитанные Фейлом, Бродбеком и
Винером), практикумы,— все указывало на стремление сформировать остальные
формы знания в соответствии с физико-химическими науками, в то время как
философия стояла в стороне от науки как превосходящая ее (я имею в виду
ключевые для того времени работы Рейхенбаха и Пепа).
У Рорти есть замечательный очерк на эту тему в последней главе его
книги “Следствия прагматизма”. Он считает задачей настоящего времени
отвести философию как от гуманитарных, так и от естественных наук. Я хорошо
помню, что в 1969 году, когда подал статью под названием “Личности,
организмы и… первичные признаки”, где показал как физиология и биология
всегда нарушает правила интерпретации, или ее официальной парадигмы в
современной науке. Например, в “Рассуждениях о методе” Декарт, помимо
указаний об отношении ко всему знанию вообще, утверждал, что мы должны
воспринимать учение Гарвея, “сдвинувшего изучение этой проблемы с мертвой
точки”, о сердце как о насосе, а главными отношениями в человеческом теле —
механическими. Гарвей же вообще ничего такого не писал, он был убежденным
аристотелистом, а Декарт пытался сделать из него философа-механициста.
Ключевыми понятиями в работах фон Геллера, отца современной
физиологии, были “раздражимость”, “сократимость”, “чувствительность” —
весьма похожи на таковые Дарвина, приведенные выше. Можно описать в
подобных терминах всю историю биологии и особенно физиологии. Как звучит в
рамках редукционизма полностью признанная современной физиологией концепция
“врожденной ритмичности” (в приложении к волокнам-ритмводителям сердца)?
Моя статья на эту тему, поданная в Британское общество философии
науки, была встречена каменным молчанием, будто я сказал что-то
неприличное. Я был настолько обескуражен, что долго не пытался опубликовать
ее (Young, 1989). Но теперь, спустя несколько десятилетий, все иначе. Все
дети парадигмы интерпретации современной науки — позитивисты, физикалисты,
реалисты, демаркационалисты с трудом удерживают свои позиции.
Философия науки больше не относятся к утверждению Ньютона о
выводимости всех явлений мира из материи и движения, а также к описанию
природы Галилеем математическим языком как к парадигмам. Напротив, мы
размышляем о науке в терминах общественных отношений, процессов
производства, и, все больше и больше, как о форме культуры. Философия, уже
далеко не служанка науки и не особый вид естествознания, является, по
Рорти, одним из названий разделов, на которые разбита с административными и
библиографическими целями человеческая культура.
Теперь мы не должны стесняться Дарвиновской метафоры — естественного
отбора — поскольку она вполне допустима, в частности, признавая элемент
предназначенности и конечной причины, из-за аналогии с человеческими
стремлениями, внедренными в наше понятие природы. Мы можем больше не
принимать печальный комментарий Уайтхэда к результатам научной революции.
Принимая запрет на использование метафорических выражений, можно прийти к
следующим выводам: “объекты воспринимаются со свойствами, в реальности им
не принадлежащими, фактически являющимися чистыми производными сознания.
Таким образом природа берет у нас своеобразный кредит доверия, роза в счет
своего запаха, соловей — песни, солнце — лучей. Поэты абсолютно не правы:
их стихи должны быть адресованы им же, превращая их в самовосхваление
превосходства человеческого разума” (Whitehead, 1985, p. 69). Ни одно из
вышеперечисленных свойств с точки зрения официальной модели интерпретации
механистичной, редукционистской науки, не принадлежит природе. “Природа —
это что-то скучное, беззвучное, бесцветное и не имеющее запаха; всего лишь
бесконечное и бессмысленное движение материи” (Ibid.).
Два вывода. Открывая наше мышление о природе всему богатству
человеческого разума, мы должны сделать более прозрачной границу между
нашим пониманием природных процессов в терминах здравого смысла и ролью
бессознательных процессов в наших взаимоотношениях с миром, воссоединении
внешнего и внутреннего. Есть немало сторонников этой идеи среди философов и
психоаналитиков, на
| |  скачать работу |
Дарвиновская метафора и философия науки |
