Детская тема в творчестве Достоевского и Шолохова
тся, не целуются, не поют
песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не
кормят дите?
И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает и без
толку,но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо
спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда
еще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем
сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитя, не плакала бы черная
иссохшая мать дитя, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтоб
сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем
безудержем карамазовским».
Да, это – вещий сон, сон-напоминание, сон-прозрение, сон-призыв, сон
человека, душа которого распахнута в мир, открыта навстречу человеческому
горю. Митя сам очутился в большой беде – его считают преступником, посягают
на его свободу, ломают всю его жизнь, однако на фоне людских несчастий его
собственные муки кажутся ему не такими страшными, он даже как будто
забывает о них. Ранимое сердце, которому выпадает еще столько испытаний,
обеспокоено прежде всего тем, чтобы никогда больше не было слез у ребенка.
О всемирном братстве людей, о справедливой и красивой жизни на земле – вот
о чем мечтает Митенька, обвиняемый в кровопролитии. Плачущее дите, образ
которого всегда жил в подсознании Мити Карамазова, является для него
символом человеческого страдания, знаком того, что общество, основанное на
несправедливых законах, должно быть в корне изменено, иначе честному
человеку не остается ничего другого, как уповать на бога, сойти с ума или
удариться в карамазовщину. А быть может, лучше встать на путь борьбы? Но
как это сделать? Каким способом уничтожить все источники зла? Герои
Достоевского, через страдания идущие к воскресению, как правило, бессильны
перед этими естественно вытекающими вопросами. И потому их прекрасный
гуманистический призыв, не подкрепленный практикой, повисает в воздухе,
оставаясь их личным завоеванием…
Протест против социального насилия, приводящего к тому, что неутешно
горюют дети, является краеугольным камнем гуманистической философии
классика 19 века. Образ плачущего ребенка, созданный писателем и почти
постоянно – прямо или в опосредованной форме – присутствующий в его
произведениях, ранних и поздних, необходимо рассматривать как
персонификацию, материализацию гуманизма Достоевского. Такое изображение
нравственной, морально-духовной категории, бросающей отсвет на весь
миропорядок, является родным стону души человека.
Нужно заметить, что детская тема, присутствующая во всем творчестве
Достоевского, решается им преимущественно в символическом, предельно
обобщенном плане(что особенно характерно для позднего Достоевского),
определяемом как спецификой философской прозы, так и тем, что идеал,
пестуемый Достоевским, слишком далеко отстоял от российской
действительности той поры. У автора «Братьев Карамазовых» «дите» – всеобщий
символ; для критического реалиста важно только то, что это – сыновья
униженных и оскорбленных, обиженных и обделенных. По убеждению
Достоевского, «небарский ребенок» должен быть мерилом окружающей жизни,
своеобразной шкалой отсчета при оценке исторического прогресса. Несмотря на
известную отвлеченность своего символа, продиктованного самыми высокими
гуманистическими соображениями, романист постоянно его обновляет путем
внесения каких-либо отличительных примет, броских деталей. Однако символ
остается символом, к тому же в нем налицо религиозный оттенок. Характерна и
та интонация, в которой выдержаны почти все сюжеты о плачущем ребенке,
наверное для того, чтобы жалостливости было больше, чтобы вызвать у
читателя прилив сострадания и сочувствия, чтобы привести в волнение его
черствеющее серце.
У Михаила Шолохова детская тема разрабатывается в несколько ином
ключе: писатель стремится к предельной конкретности, к воссозданию всей
атмосферы, окружающей ребенка, к полному выяснению причин, почему тот
плачет; поэтому его повествование менее символично, менее условно, хотя и
не уступает по степени обобщения. Маленьких граждан своей страны, бросившей
вызов старому миру и задавшейся целью построить такое общество, где ни одно
дитя не будет плакать, автор «Тихого Дона» рисует с нескрываемой любовью и
восхищением, ведь они разделяют трудную судьбу взрослых людей. Детей,
родившихся в начале двадцатого века коснулось все: и холод, и голод, и
разруха, вызванные войнами; однако они знали, что родина, отстаивающая свою
свободу и независимость, истекающая кровью, никогда не предавала, не
забывала их. Дети войны – это незаживающие раны России, ее боль и надежда.
Гуманизм мастера социалистического реализма лишен тех крайностей и
надрывов, которые свойственны классику минувшего столетия. На страницах
шолоховских произведений тоже часто плачут дети, столкнувшиеся с ужасами
жизни – с сиротством, с обездоленностью и т.д., однако их слезы, вызванные
всенародным горем, не имеют того оттенка безысходности и беспросветности,
который всегда сопутствует маленьким героям Достоевского. Плачущий ребенок
в книгах Шолохова олицетворяет собой слезы России разгневанной, борющейся и
в конце концов побеждающей. Шолохов на собственном опыте в годы гражданской
и Великой Отечественной войн убедился в том, что в истории есть жестокие,
мучительные моменты. Иногда погибают даже дети, с этим невозможно
смириться, но это так: силы зла способны на любую жестокость, на любой
античеловеческий поступок. Путь к справедливости, к торжеству добра и
гуманности нередко сопряжен со слезами невинных. Шолохов всем своим
творчеством призывает к благородству, к сохранению человечности, ему близка
гуманистическая боль Достоевского – этого безоглядного защитника плачущего
ребенка.
Великий гуманизм русской классической литературы получил в творчестве
Шолохова дальнейшее развитие и обогащение. Традиция, идущая непосредственно
от Достоевского, особенно явственно дает о себе знать в рассказе «Судьба
человека». В этом шолоховском шедевре, покорившем мир предельной
обнаженностью гуманистического чувства, не один, как принято почему-то
считать, а два равновеликих между собой главных героя – Андрей Соколов и
Ванюшка. Перед нами проходят две трагические судьбы, слившиеся в одну – в
судьбу Человека.
К Андрею Соколову подошли бы слова, сказанные как-то Достоевским: «…
самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное
самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по-моему, признак
высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего
самообладания, высочайшей свободы собственной воли». Шолоховский герой,
безусловно, принадлежит к этому типу личности. Соколов, которому довелось,
по его собственному признанию, «хлебнуть горюшка по ноздри и выше» и у
которого «глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной
смертной тоской, что в них трудно смотреть», потерял все: и родимый дом, и
жену, и детей. Осталось ли хоть что-нибудь у этого многострадального
русского человека? Да, осталось. Никто и ничто не могло отнять у него
любовь к родине и умертвить его живую, отзывчивую душу. Андрею оказалось
достаточно двух этих нерушимых, неистребимых координат для того, чтобы
продолжить жизнь, чтобы не озлобиться на весь мир, чтобы не приходить в
ярость при виде чужого счастья.
И все же без встречи с маленьким Ванюшей осиротевшему солдату было бы
гораздо труднее. Эта сколь случайная, столь и закономерная встреча нужна
была недавнему участнику войны, нужна была как спасение, как исцеление, как
надежда на будущее, как источник, дающий силы идти дальше. Ведь сердце
героя, испившего до дна горькую чашу, не раз ощущавшего дыхание смерти, в
течение какого-то периода, как он сам говорит своему собеседнику,
«закаменело от горя». Где было найти ту живую воду, способную растопить
душу, заледеневшего от мук и страданий, собственных и общенародных,
заставить с новой силой биться сердце, окаменевшее от пережитых трагедий?
Такой сказочной живой водой оказался мальчуган «со светлыми, как небушко
глазами». «И вот один раз, - рассказывает Андрей Соколов о своем новом
сынке, с которым он встретился в Урюпинске, - вижу возле чайной этого
парнишку, на другой день - опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико
все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а
глазенки – как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что
я уже, чудное дело, начал скучать по нему, спешу из рейса поскорее его
увидеть. Около чайной он кормился, - кто что даст». И далее: «Шустрый такой
парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня
из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха,
а уже научился вздыхать. Его ли это дело?». Мысль об усыновлении одинокого
птенца, выброшенного из гнезда, разоренного войной, пришла как-то
неожиданно, вдруг, непроизвольно, она тут же окрылила, согрела Андрея,
которому уже начинало иногда казаться, что его жизнь кончена, что впереди
лишь завеса скорби и тоски: «Закипела тут во мне горючая слеза, и
| |  скачать работу |
Детская тема в творчестве Достоевского и Шолохова |
