Маньеризм
а чей-то
довольно банальный мадригал, где говорилось, что этот одушевленный камень
готов проснуться, ответил четверостишием, ставшим не менее знаменитым, чем
сама статуя:
Отрадно спать, отрадней камнем быть,
О, в этот век, преступный и постыдный,
Не жить, не чувствовать — удел завидный.
Прошу, молчи, не смей меня будить.
Когда за много лет до того Микеланджело начинал работу над фасадом
церкви Сан Лоренцо (капелла Медичи — пристройка к ней), ему хотелось
сделать этот фасад «зеркалом Флоренции». Замысел остался неосуществленным.
Зато теперь, наполнив усыпальницу Медичи образами тревожных, бесцельных
порывов, мрачной покорности и покорного отчаяния, он сделал ее зеркалом
Италии. Это образ Италии, уходящей в ночь. Но она остается царственно-
прекрасной. Микеланджело до последнего вздоха боготворил человеческую
красоту. И ему чудилось в ней нечто грозное, роковое — высший предел на
границе небытия.
«После многолетних исканий и уже приближаясь к смерти, мудрый художник
приходит к воплощению в твердом горном камне наиболее совершенной идеи
живого образа. Потому что высокое и редкое находишь всегда поздно и длится
оно недолго. Точно так же и природа, когда она, блуждая в веках от одного
лика к другому, достигает в твоем божественном лице высшего предела
прекрасного, тем самым истощается, стареет и должна гибнуть. Поэтому
наслаждение красотой соединено со страхом, питающим странной пищей великое
к ней влечение. И я не могу ни сказать, ни помыслить, что при виде твоего
облика так тяготит и возносит душу. Есть ли это сознание конца мира или
великий восторг». Не всякому было дано так ощутить трагедию заката большой
культурной эпохи, как Микеланджело. Наступившая в Италии феодально-
католическая реакция через какое-то время стала буднями жизни, новые
поколения художников уже не видели в ней особенной трагедии, а принимали ее
как данность, как привычную обстановку, в которой надо было жить и
работать. И они жили и работали — главным образом при дворах герцогов и
королей,— вероятно, и не замечая, какое роковое клеймо накладывает на них
«преступный и постыдный» век, как мельчит и искажает таланты. Художники
второй половины XVI века продолжали чтить своих великих ренессансных
предшественников и считали, что следуют их заветам. На самом деле они
следовали им эпигоноки, усваивая обрывки внешних форм и бессознательно
доводя их до карикатуры, потому что исчезло содержание, когда-то рождавшее
и животворившее эти формы.
Маньеризм Рафаэля Санти (1483-1520).
Среди художественных сокровищ галереи Уффици во Флоренции есть
портрет необыкновенно красивого юноши в черном берете. Это явно
автопортрет, судя по тому, как направлен взгляд, — так смотрят, когда пишут
себя в зеркале. Долгое время не сомневались, что это — подлинный
автопортрет Рафаэля, теперь его авторство некоторыми оспаривается. Но, как
бы ни было, портрет превосходен: именно таким, вдохновенным, чутким и
ясным, видится образ самого гармонического художника Высокого Возрождения,
«божественного Санцио».
Он был на тридцать лет моложе Леонардо да Винчи, а умер почти
одновременно с ним, прожив всего тридцать семь лет. Недолгая, но
плодотворная и счастливая жизнь- Леонардо и Микеланджело, дожившие до
старости, осуществили лишь некоторые из своих замыслов, и только описание
им удалось довести до конца. Рафаэль, умерший молодым, почти все свои
начинания осуществил. Самое понятие незаконченности как-то не вяжется с
характерам его искусства — воплощением ясной соразмерности, строгой
уравновешенности, чистоты стиля.
И в жизни Рафаэля, видимо, не было жестоких кризисов и изломов. Он
развивался последовательно и плавно, усердно работая, внимательно усваивая
опыт учителей, вдумчиво изучая античные памятники. В самой ранней юности он
в совершенстве овладел манерой и техникой своего умбрийского учителя
Перуджино, а впоследствии многое почерпнул и у Леонардо и у Микеланджело, —
но все время шел своим, очень рано определившимся путем. Рафаэль, как
истинный сын Возрождения, был если и не столь универсальным, как Леонардо,
то все же очень разносторонним художником: и архитектором, и
монументалистом, и мастером портрета, и мастером декора. Но доныне его
знают больше всего как создателя дивных «Мадонн». Созерцая их, каждый раз
как бы заново открывают для себя Рафаэля.
Нашим зрителям хорошо известны самое раннее и самое позднее
произведение этого цикла — маленькая «Мадонна Конестабиле» в Эрмитаже и
«Сикстинская мадонна» Дрезденской галереи.
«Мадонну Конестабиле» Рафаэль написал в юности, и это действительно
юное произведение — по редкостной чистоте, целомудренности настроения, по
священнодейственной старательности работы,— но его никак нельзя назвать
незрелым. Деликатная, тончайшая техника почти миниатюрной живописи,
композиция, рисунок достойны гениального художника. Композиция вписана в
круг, вернее, в полусферу, так как Рафаэль строит композицию не только
закругляющимися очертаниями, но и круглящимися объемами. Круглый формат
«тондо» он и впоследствии особенно любил и часто к нему обращался. Обратим
внимание на певучий мягкий абрис склоненной головы, плеч и рук мадонны.
Рафаэль не ищет, как Боттичелли, изысканной трепетности линий и форм,—
напротив, он преодолевает, обобщает прихотливую дробность форм натуры и
приводит их к спокойному, величавому единству. У его мадонн всегда гладкие
волосы, чистые овалы лиц, чистые девственные лбы, ниспадающее покрывало
охватывает фигуру сверху донизу единым плавным контуром. Так и в «Мадонне
Конестабиле». Вставленное в широкую золоченую раму, богато украшенную
рельефными арабесками, маленькое тондо Рафаэля на этом фоне не только не
теряется, но выступает во всем своем благородстве, как нежный чуть выпуклый
опал на драгоценном перстне.
Молодая мать и ее дитя бесконечно трогательны, но слишком простодушны.
В них еще нет покоряющей глубины «Сикстинской мадонны», созданной
художником через 15 лет. Тогда Рафаэль стал иным: это уже не тот тихий
«отрок, зажигающий свечи», каким может представиться воображению творец
«Мадонны Конестабиле». К тому времени он был автором многих грандиозных
композиций, обрел размах и маэстрию кисти, стал знаменитостью.
В его искусстве начинали возникать черты, предвещающие поздний
Ренессанс и даже барокко — черты драматизма с налетом некоторой
импозантности. Так как это мало было свойственно природе дарования Рафаэля,
то произведения, где он отдал дань таким поискам (как, например,
«Преображение»), не принадлежат к числу его лучших вещей, хотя именно они
потом стали предметом восхищения и всяческого подражания для академистов.
Может быть, что-то от этого есть и в «Сикстинской мадонне»—не чересчур ли
эффектны взбитые облака, по которым она ступает? И не напоминает ли о
театре отдернутый занавес?
Но мы слишком любим «Сикстинскую мадонну», чтобы выискивать пятна на
солнце. Такая, какая она есть, эта необычная алтарная композиция давно уже
вошла в сознание сотен тысяч людей как формула красоты. Такой мы ее
безоговорочно принимаем — с ее коленопреклоненным Сикстом и изящной святой
Варварой, с толстенькими задумчивыми ангелочками внизу и призрачными
херувимскими ликами вокруг богоматери. Кажется, иной эта картина и не может
и не должна быть: тут есть какая-то непреложность совершенства, несмотря на
некоторую странность сочетания всех ее компонентов, или как раз благодаря
этой странности. Но более всего — благодаря поразительной одухотворенности
матери и ребенка. В лице и взгляде младенца есть нечто недетское —
прозорливое и глубокое, а в лице и взгляде матери — младенческая чистота.
Если бы Рафаэль никогда ничего не написал, кроме этой кроткой, босой,
круглолицей женщины, этой небесной странницы, закутанной в простой плащ и
держащей в руках необыкновенного ребенка,— он и тогда был бы величайшим
художником.
Фрески Рафаэля.Но он написал еще очень много замечательного. С 1508
года он постоянно работал в Риме, главным образом при дворе папы Юлия II и
его преемника Льва X, где исполнил большое количество монументальных работ.
Из них самые выдающиеся — это росписи ватиканских станц — апартаментов
папы. Здесь видно, на какой титанический размах был способен кроткий,
лирический Рафаэль. Крупномасштабные композиции, населенные десятками
фигур, покрывают все стены трех залов. В Станце делла Сеньятура — четыре
фрески, посвященные богословию, философии, поэзии и правосудию. Это
задумано как идея синтеза христианской религии и античной культуры. Каждая
фреска занимает целую стену; большие полукруглые арки, обрамляющие стены,
как бы отражаются и продолжаются в композициях фресок, где тоже
господствует мотив арок и полукружий. Достигнуто абсолютное согласие между
архитектурным пространством и иллюзорным пространством росписей. Лучшая из
фресок Станцы делла Сеньятура — «Афинская школа»: ее Рафаэль исполнил всю
собственноручно. В ней он воплотил представл
| |  скачать работу |
Маньеризм |
