Николай Гумилев
и закончилось
к тому времени, застав гимназиста Гумилёва в довольно неопределенном
состоянии; с одной стороны – ученик седьмого класса, усердно
разрисовывающий стены своей комнаты под подводный мир, но, с другой
стороны, – идет, ни много ни мало, восемнадцатый год жизни. А это что-
нибудь да значит. Впрочем, сам он особой неопределенности не ощущал, ибо
занят был главным – делал себя.
Почти все, кто станет потом, спустя годы, писать о Гумилёве-поэте,
Гумилёве-путешественнике, Гумилёве-воине и Гумилёве-организаторе, будут
отмечать такие черты характера, как твердость, надменность, очень
уважительное отношение к себе; будут отмечать, что его многие любили. И уж
никто не забудет описать его нескладную фигуру, в которой если что и
привлекало, так это – руки с длинными музыкальными пальцами; его далекое от
представлений о красоте лицо – толстые губы, косящие глаза, один из которых
смотрел вбок, а другой – поверх собеседника; слишком удлиненный, как бы
сжатый с боков, череп. Однако почти точно так же никто не задаст себе
вопроса: как же взросла при всем этом столь сильная, яркая личность? Ведь в
юности при подобной внешности недолго впасть в комплекс неполноценности, в
угнетенность, озлобленность.
Секрета нет: он делал себя, – и это достойно уважения, как любое
значительное, многотрудное дело, которое, впрочем, состоит зачастую из
бытовых мелочей, и только в итоге, в завершенности, представляется именно
значительным.
Довольно болезненный в детстве, он вопреки физической слабости всегда
старался верховодить, всегда претендовал на роль вождя – и был им. С
детства застенчивый, всячески преодолевал и этот недостаток. Быть может, и
стихи стал сочинять не в последнюю очередь из жажды славы: никто вокруг, не
умел, а его фамилия уже в газете напечатана была – значит, и в этом он выше
других.
И не случайно уже тогда, в пору детских игр в индейцев, когда роль
вождя принадлежала только Николаю, на предупреждение «рядового индейца»,
старшего брата, что не все будут вот так безропотно подчиняться,
прозвучало: «А я упорный, я заставлю».
А самовоспитание гордости и вовсе не знало ни границ, ни мелочей: это
была памятливая гордость. В этой связи жена Дмитрия Гумилёва вспоминала
потом («Новый журнал», 1956, № 46):
«Когда старшему брату было десять лет, а младшему восемь, старший брат
вырос из своего пальто и мать решила переделать его Коле. Брат хотел
подразнить Колю: пошел к нему в комнату и, бросив пальто, небрежно сказал:
«На, возьми мои обноски?» Возмущенный Коля сильно обиделся на брата,
отбросил пальто, и никакие уговоры матери не смогли заставить Колю его
носить.
Даже самых пустяшных обид Коля долго не мог и не хотел забывать.
Прошло много лет. Мужу не понравился галстук, который я ему подарила, и он
посоветовал мне предложить его Коле, который любит такой цвет. Я пошла к
нему и чистосердечно рассказала, что галстук куплен был для мужа, но раз
цвет ему не нравится, не хочет ли Коля его взять? Но Коля очень любезно, с
улыбочкой мне ответил: Спасибо, Аня, но я не люблю носить обноски брата».
Здесь не обида, а вот именно – гордость. И подобных примеров было
достаточно много для того, чтобы понять не случайность такой реакции, такой
манеры поведения, такой подчеркиваемой памятливости. Как и всегда
подчеркиваемого внешнего спокойствия, ибо считал недостойным мельтешить,
выказывать волнение. Да, сомневался в своих познаниях, идя на экзамен, но
экзаменаторам не дано было видеть тех сомнений. Да, переживал перед дуэлью
– но кто знал о том? Да, с огромным трудом заставлял себя выйти на сцену и
выступить перед аудиторией – той самой, которая поражалась его хладнокровию
и уверенности в себе.
Все это надо было делать. И поэтому маска надменного конквистадора,
явленная молодым поэтом в первой своей книге, – не мгновенное озарение, не
случайный образ, не дань юношеским мечтаниям; она – своего рода символ.
Конечно, и щит, и завеса, и панцирь. Но в первую очередь все же – символ,
по которому безошибочно узнавался автор. [2]
Драматическое наследие Гумилёва не велико. Он написал шесть «пьес».
Три из них – «Дон Жуан в Египте», «Актеон» и «Игра» – одноактные. «Игра» да
же не акт, а «драматическая сцена». Все три – скорее драматические эскизы,
чем пьесы. «Гондла» – по обозначению самого Гумилёва – «драматическая
поэма». «Дитя Аллаха» – лирическая сказка без драматического напряжения,
предназначавшаяся для кукольного театра. Остается «Отравленная туника».
Это, без сомнения, настоящее драматическое произведение, трагедия, которая
открывает совершенно новые стороны творческих возможностей Гумилёва и
указывает на неожиданные аспекты его развития. М. А. Кузмин, хорошо знавший
Гумилёва, писал о нем, что он не любил и не понимал, театра, но сам Кузмин
вряд ли знал «Отравленную тунику» эта полная драматической динамики
классицистическая трагедия наверно заставила бы его переменить мнение.
Несмотря на «не-театральность» пяти пьес и на существенную разницу
между ними в формальном отношении, во всех шести, в том или ином виде
выступает одна и та же проблема: вопрос о высочайших возможностях человека
и о его пределах. Гумилёв находит эти высочайшие возможности в служении
искусству и в проявлении героической силы; творческое создание красоты
человеком и воплощение красивой силы в человеке – это два пути к высотам
человеческого назначения. По-видимому, оба они должны привести к мудрости,
как последней цели стремлений человека; мудрец познал и красоту и силу, они
достигли равновесия в нем самом, и он любуется их проявлением вне себя.
Творение красоты в сочетании с силой исключает зло. Поэтому познавший
красоту и силу мудрец добр и излучает добро. Мудрость – идеал, который
достигается крайне редко: Гафиз в «Дитя Аллаха» – мудрец, – но это сказка!
Тем не менее, путь к мудрости возвышает человека над самим собой и придает
его жизни ценность, даже если он на этом пути гибнет, не победив зла,
которое не знает ни красоты, ни истинного героизма.
Дон Жуан силен, его любовь ненасытна, но где-то он в ней артист, она
связана с поэзией, она красива. Актеон – сильный и храбрый охотник, в нем
есть стремление к красоте, но его односторонность губит его. Граф в «Игре»
– герой, живущий в мире красивой мечты. Гафиз – поэт, герой и мудрец; книга
жизни ясна для него: вокруг него воплощения односторонних возможностей, но
только он «лучший» и достоин божественной Пери. Гондла – вдохновенный
артист, но сила то только жертвенная, в ней нет стремления к активной
борьбе, и его смерть лишь на миг открывает путь к вершинам. В «Отравленной
тунике» Имр соединяет в себе красоту поэзии и героическую силу, но его
страстность нарушает их равновесие. Царь Трапезондский сильный, честный
воин, способный к глубокому чувству, но в нем нет искры божественной
красоты: он односторонен. Еще более односторонен Юстиниан: сильный,
властный правитель, он не знает красоты; его страсть к зодчеству коренится
в жажде власти, и он далек от добра.
За исключением Феодоры, женщины Гумилёва вполне зависимы от мужчин.
Они возбуждают в последних стремление к красоте или к проявлению героизма,
но ни мисс Покэр, ни Каролина и Берта, ни да же Зоя не имеют собственного
веса. Пери – неземное существо и как бы катализатор в мире мужчин. Лера в
«Гондле» двоится: в ней есть задатки независимости Феодоры, но «ночная
Лаик» в конце концов берет верх над «дневной Лерой». [3]
Многие из нынешних читателей не могут даже вообразить, какой фурор
вызвала крошечная, на одну страничку, подборка стихов Гумилёва,
опубликованная в апрельском выпуске журнала «Огонек» за 1986 год. Это был
не просто рядовой номер журнала, а ленинский, посвященный 116-летию со дня
рождения Ильича, с этим самым Ильичом на обложке, который к тому же
разговаривал по телефону:
Неожиданный и смелый
Женский голос в телефоне...
Сколько сладостных гармоний
В этом голосе без тела!
Все гадали, что это – предвестие важных перемен или промах цензоров
смутного времени. Никто не заводил серьезного разговора о стихах. Оценки, в
зависимости от политических взглядов критика, варьировались от восхищенного
«поэт-мученик» до снисходительного – «крайняя аполитичность и эстетический
герметизм».
Между тем Гумилёв – один из самых недооцененных поэтов Серебряного
века. Разные ярлыки – «муж Ахматовой», «расстрелян большевиками», «кавалер
Георгиевского креста» – постоянно заслоняли его поэтическую сущность. А
она, как писал сам поэт, «надменна и проста»: он – подросток. Причем очень
деятельный подросток, изображающий себя таким, каким он хочет казаться себе
и окружающим. Благородным, бесстрашным, опытным, умудренным, роковым,
многое повидавшим, изысканным, тонким. Идеальный образец для подражания в
определенном возрасте. Ничего удивительного, что Гумилёв всегда был
популярен среди юношей и ба
| |  скачать работу |
Николай Гумилев |
