Первобытое искусство
пещеры нарисовано около двух десятков бизонов, лошадей и
кабанов; каждое изображение в отдельности превосходно, но как они
расположены? В их соотношении между собой царит беспорядок и хаос:
некоторые нарисованы вверх ногами, многие накладываются одно на другое. И
никакого намека на «среду», «обстановку». Тут действительно возможна какая-
то аналогия с рисунками маленького ребенка, которые он наносит вкривь и
вкось и не пытается согласовать их с форматом листа. Видимо, само мышление
первобытного человека, очень натренированное в одном отношении, беспомощно
и примитивно в другом — в осознании связей. Он пристально вглядывается в
отдельные явления, но не понимает их причинных связей и взаимозависимостей.
А если не понимает, то и не видит—поэтому его композиционный дар еще в
зачатке. Но главным образом примитивность сознания первобытного «художника»
проявляется в чрезвычайной ограниченности сферы его внимания. Он изображает
только животных, и то только тех, на которых он охотится (или которые
охотятся на него самого), то есть лишь то, с чем непосредственно связана
его борьба за жизнь. А как он изображает самого себя?
В искусстве палеолита изображений человека вообще сравнительно мало. Но все-
таки они встречаются. В самых различных местах земли найдены статуэтки
женщин— «палеолитические Венеры», как их шутя называют. И в этих
произведениях нам тоже бросается в глаза одновременно и мастерство и
примитивность, только на этот раз примитивность очевиднее. Мастерство — в
том, как цельно и сильно почувствована пластика объемов тела: в этом смысле
фигурки выразительны и, при своих малых размерах, даже монументальны. Но в
них нет проблеска духовности. Нет даже лица — лицо не интересовало,
вероятно, просто не осознавалось как предмет, достойный изображения.
«Палеолитическая Венера» с ее вздутым животом, громадными мешками грудей —
сосуд плодородия, и ничего сверх этого. Она более животна, чем сами
животные, как они изображаются в искусстве палеолита. Любопытный парадокс
этого искусства: отношение к человеку — преимущественно животное, в
отношении к зверю — больше человечности. В изображении зверей уже заметно,
как сквозь глубокую кору инстинктивных, элементарных чувств просвечивали и
прорывались «разумные» эмоции существ, начинавших мыслить и чувствовать по-
человечески. Тут не просто отношение к зверю как к добыче, источнику
питания,— тут восхищение его силой, восторг перед ним, почтение к нему как
покровителю рода и существу высшему. А как многозначительна, например,
такая «жанровая» сцена, начертанная на скале в Алжире: слониха хоботом
загораживает своего слоненка от нападения львицы. Здесь уже сочувствие,
сопереживание, какая-то эмоциональная просветленность взгляда. Человек
формировал свой духовный мир через познание и наблюдение внешней природы,
мира зверей, который он тогда понимал лучше, осознавал яснее, чем самого
себя.
Но все же чем он руководился, создавая все эти произведения, иногда очень
трудоемкие? Почему он тратил на них время и труд? Возможность их для нас
объяснима, но в чем была их необходимость для самого человека?
Очевидно, это была необходимость в познании, в освоении мира. Она толкала
человека к определенным действиям, которые он сам для себя объяснял как-то
иначе, и конечно фантастично, потому что и все его представления о
причинных связях были достаточно фантастическими. И познание и упражнение в
охоте (вспомним глиняного медведя, пронзенного копьями) были для
первобытных людей магическим актом, священным и вместе с тем вполне
утилитарным. Даже именно потому священным, что они верили в его немедленный
практический результат, в его прямое действенное влияние. Убивая глиняного
зверя, верили, что таким способом овладеют его живым «двойником». Надевая
на себя звериные маски и исполняя «танец буйволов», считали, что это
послужит призывом и привлечет буйволов в их края. Изображая лошадь с
отвисшим животом и налитыми сосцами, надеялись повлиять на плодородие
лошадей. Это еще не было собственно религией, собственно искусством и
собственно познавательной деятельностью (как мы теперь их понимаем), во
было первоначальным синкретическим единством всех этих форм сознания.
Причем более всего походило все-таки на искусство — по характеру и
результатам действий, по силе эмоций, по специфическому чувству
целесообразной и выразительной формы, которое в этом процессе
вырабатывалось. Вероятно, можно в этом смысле сказать, что искусство старше
религии и старше науки. Но оно моложе труда. Труд — отец всего
человеческого, в том числе и искусства. Самые древние из найденных рисунков
и скульптур относятся не к раннему детству человечества, а, скорее, к его
отрочеству. Элементарные орудия труда (кремневые скребки) человек начал
изготовлять, выделившись из первобытного стада,— то есть сотни тысяч лет
тому назад. Сотни тысяч лет должны были пройти, чтобы рука и мозг созрели
для творчества. Впрочем, и в этих примитивных орудиях, в этих обточенных
осколках камня, уже таилось будущее искусство, как дуб таится в желуде.
Всякое более или менее развитое искусство есть одновременно и созидание
(«делание» чего-либо), и познание, и общение между людьми: этими своими
гранями оно соприкасается и с производством, и с наукой, и с языком и
другими средствами общения. Значит, производство, делание (старейшая из
этих функций) в возможности, в принципе содержит в себе зачатки искусства.
По мере того как производство орудий формировало интеллект человека и
пробуждало в нем волю к познанию, он начинал создавать вещи, все более
похожие на произведения искусства в нашем смысле. И эти «познавательные
вещи» обособлялись от других, становились скульптурами и рисунками, какие
мы находим в верхнем палеолите. Первоначальный, слитный, синкретический
комплекс разветвлялся, одной из его ветвей было искусство, хотя все еще
очень тесно сращенное с зачатками других форм общественного сознания.
Постепенно в нем кристаллизуется и третья функция — общение людей, все
более сознающих себя членами достаточно уже сложного коллектива. Она
проступает более отчетливо в искусстве неолита, когда человеческое общество
становилось обществом земледельцев и скотоводов. В эту эпоху содержание
искусства становится шире, разнообразнее, а в его формах происходят
знаменательные перемены. Это был, конечно, прогресс, но прогресс
противоречивый и двойственный: что-то очень важное приобреталось, зато что-
то и утрачивалось — утрачивалась первозданная непосредственность видения,
свойственная искусству охотников. Выражаясь привычным нам языком,—
искусство неолита более «условно», чем палеолитическое. В неолите
преобладают не разрозненные изображения отдельных фигур, а связные
композиции и сцены, где человек наконец занимает подобающее ему главное
место. Таких сцен много среди наскальных росписей в Африке, в Испании. Их
динамика и ритм иногда поразительны, захватывающи. Стрелки с луками
настигают бегущего оленя; на другом рисунке они сражаются, стремительно
мчась, припадая на колени, сплетаясь; на третьем — летят и кружатся
танцующие фигуры. Но сами фигуры — это, собственно, знаки людей, а не люди:
тощие черные силуэтные фигурки, которые только благодаря своей неистовой
подвижности создают впечатление жизни. В упоминавшихся росписях в Сахаре
много загадочных сцен ритуального характера: здесь фигурируют люди с
шарообразными головами, напоминающими скафандры,— что дало повод
исследователю назвать эти изображения «марсианскими». Какая-то чуждая,
бесконечно далекая жизнь отразилась в этих росписях, почти не поддающаяся
расшифровке. Они полны дикой и странной выразительности.
Есть и такие неолитические произведения, где полностью торжествует некая
геометрическая схема — изображение-значок, изображение-иероглиф,
изображение-орнамент, только отдаленно напоминающее человека или животное.
Орнаментальный схематизм — оборотная сторона прогресса обобщающего мышления
и видения. Животные, как правило, изображаются более реально, чем человек,
но, во всяком случае, уже не встречаются столь живые, непосредственные
«портреты», с таким чувством осязаемой формы, как альта мирские бизоны или
«Олени, переходящие через реку» (резьба на куске кости из грота Лортэ, во
Франции).
Может быть, схематизм усиливается как раз потому, что слабеет наивная вера
в изображение как в «двойника», как в доподлинную реальность. И на первый
план выдвигаются другие возможности, заложенные в изображении: возможности
обозначения, сообщения на расстоянии, рассказа о событии. Чтобы рассказать
— не обязательно соблюдать большую точность и похожесть, достаточно
изобразительного намека, достаточно показать предмет в немногих общих
чертах. Здесь лежат истоки пиктографии — рисуночного письма. Схематизируя и
обобщая видимые предметы, человек неолита делал огромный шаг вперед в
развитии своего умения абстрагировать и осознавать общие принципы
формообразования. Он составляет представление о прямоугольнике, круге, о
симметрии, замечает повторяемость сходных форм в
| |  скачать работу |
Первобытое искусство |
