Понимание времени и истории в творчестве А. Чехова
стинктивно выводится за рамки
собственного бытования, на уровень внешнего. Человек озабочен постоянным
дистанцированием от нее. Так происходит со следователем Лыжиным в рассказе
"По делам службы". Соцкий представляется ему колдуном в опере, Метель воет.
"Ба-а-а-тюшки! — провыла баба на чердаке, или так только послышалось. — Ба-
а-а-тюшки мои-и!"[viii] Что-то стучит о стену. Все это начинает казаться
Лыжину чуждым, неинтересным, неестественным, нереальным, люди перестают
быть людьми, а только чем-то "по форме". Он мечтает о том, как попадет в
Москву, только там жизнь может быть настоящей, а сейчас ему от жизни
хочется одного: "...скорее бы уйти, уйти"[ix]. Затем Лыжин едет к фон-
Тауницу, дорога кажется ему странной, кони несутся куда-то в пропасть.
Потом он попадает в усадьбу. И уже этот дом начинает казаться ненастоящим,
не существующим на самом деле. Мир превращается в бесконечную цепь
нереальных картин, миражей, иллюзии цепляются одна за другую и мир
становится навязчивой иллюстрацией призрачного бытия. Даже будущее, так
отчетливо представлявшееся ему в мечтах по началу, теряет всякие очертания.
Основной принцип, которым руководствуется Чехов, прописывая своих
героев, это дискретное движение сознания во времени. Последовательно
отслеживая все фазы движения сознания своих героев, Чехов каждый раз четко
фиксирует точки слома, изгиба, срыва или возобновления духовной работы
персонажей. Для этого Чехов вводит личное время, как бы "хронометр",
который работает в разных режимах для каждого отдельного человека и своей
мерной пульсацией либо отмечает, проявляет деятельность сознания, либо
стимулирует, а иногда и обрывает ее. Сознание четко реагирует на внешние
раздражители, его работа активизируется. Этот "хронометр" может быть
представлен в виде стука колотушки сторожа за окном, боя часов, тиканья
маятника, уханья совы, хлопанья ставни, звука оборвавшейся струны, Можно
сказать, что для чеховских героев всегда поет кукушка, только разными
голосами.
Так, в рассказе "Невеста" первые сомнения Нади предваряются лопнувшей
струной на скрипке. Стук сторожа каждый раз отмечает новую стадию сомнения,
напоминает о временности, текучести бытия, фиксирует сознание на высшей
точке вибрации. "Но лучше не думать, лучше не думать... — шептала она. — Не
надо думать об этом. "Тик-ток ... — стучал сторож где-то далеко. — Тик-
то...тик-ток..."[x] Ритм работы сознания вторит мелодике "хронометра".
Каждый новый виток напряженности четко отмечается звуком оборвавшейся
ставни, гудение в печи — осознание кромешного одиночества и т.д. В пьесе
"Иванов" как бы персонально для Анны Петровны ухает сова. Вообще, в пьесы
Чехов вводит совершенно не театральный по своей неизобразительности и
невозможности обыграть прием. Герои постоянно смотрят на часы. Это почти
мания смотреть на часы. Однако каждый такой взгляд обязательно фиксирует то
или иное состояние души человека, каждый смотрит по своему поводу. Ту же
роль играют кропотливо отмечаемые Чеховым паузы.
В одной из записных книжек Чехов писал, что люди описывают историю как
ряд знаменитых битв потому, что понимает ее как борьбу. В таком описании
история лишается внутренней логики и выступает как последовательность мало
чем связанных между собой ярких картин. Чеховские герои понимают историю
как набор крупных и мелких неожиданностей. Внутренняя логика этой
последовательности — непременная обреченность людей на непонимание, на
невозможность быть тем, чем они хотели бы быть, а поэтому, на неизбежное
умирание, уход в безвестность, затерянность в этой дурной цепи событий. В
истории господствует случай. Человек затянут в поток бесконечно
возникающих, внешних, враждебных ему точек "вдруг".
Детерменированность, внутренняя зажатость человека выражается в том,
что он постоянно перекраивает ткань прошлого, настоящего и будущего.
Случайность, нелогичность событий, лишает их онтологических оснований, и
герой подстраивает плоть действительности под свое душевное состояние.
Почему-то, неожиданно, вдруг... вот необходимые элементы структуры
чеховского повествования. Человек как бы все время вздрагивает. За этим
следует сослагательное наклонение. Если бы... Если бы быть не здесь, а в
другом месте, если бы я был сейчас не здесь, когда я буду там-то, если бы
люди не были такими-то, когда-нибудь все люди будут... Точки "вдруг" лишают
прошлое его основательности, слово "было" лишается бытийственности и имеет
только качество уже не существующего, настоящее теряет реальность и
проецируется в будущее. Существование в сослагательности смещает
действительность с ее разумных оснований.
Чеховские интеллигенты много и болезненно рассуждают о закономерности в
истории. Однако в таких рассуждениях не затрагивается внутренняя логика
событий. Есть закон, понимаемый как рок, некий фатум, который обрек людей
на вечные блуждания, скитания, страдания в таком смысле. Это закон не
божеский и не человеческий, а некая сила, властвующая судьбами
человечества, которую бессмысленно вопрошать: "за что"? При чем,
"человечество" здесь понимается не по принципу общности пути, а по принципу
общности бесполезного, никого не спасающего страдания. Случайность
возводится в ранг закономерности.
Пониманию истории как бесконечной, дурной последовательности точек
"вдруг" Чехов противопоставляет видение исторической реальности как золотой
цепи, неразрывно связующей человека с Богом. "И радость вдруг заволновалась
в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. "Прошлое,
— думал он, — связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших
одно из другого". И ему казалось, что он только-что видел оба конца этой
цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой."[xi] ("Студент"). В
этом рассказе чеховский герой студент духовной академии Иван Великопольский
проходит путь через нравственное сомнение к основаниям веры. При чем,
религиозная тематика выводит факт скачка сознания на метафизический
уровень. "...Пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же
ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них
была такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши,
невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, все эти
ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не
станет лучше."[xii] Затем студент вспоминает евангельскую историю об
отречении Петра. "Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол
Петр, — сказал студент, протягивая к огню руки, — Значит и тогда было
холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности
унылая, длинная ночь!"[xiii] Студент помещает себя рядом с Петром, встает
на одну ступень с ним. Его личное событие, событие этой, сегодняшней ночи,
когда он впал в уныние, усомнился, потерял веру, удивительным образом
связалось с тем, далеким, огромным по своей значимости сомнением Петра. Его
сегодняшнее маленькое предательство уравнялось с тем большим. Событие стало
со-бытием. "Студент подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь
смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что
происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к
обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко
всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно
рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим
существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра."[xiv]
Отметим два момента. Фиксируя какое-то определенное состояние сознания
своего героя, Чехов никогда не ставит на этом точку. Движение сознания на
этом не заканчивается, не определивается. Чехов всегда рисует дальнейшую
перспективу, новый вектор движения сознания, свободный коридор для
реализации человеческого духа. Человек освобождается от замкнутости мира
вещей, но это происходит в точке здесь и сейчас, и перед ним всегда
обозначается обширное (иногда наоборот, сильно ограниченное) поле для
дальнейшей работы духа. Второй момент заключается в том, что
индивидуализируя каждого своего героя, Чехов часто использует самые простые
имена: Петр, Иван (Иван Великопольский, дядя Ваня, Иванов), тем самым
придавая оттенок всеобщности, распространенности проблематики, вопросов,
которые мучают его героев.
Когда мы описывали сомнения следователя Лыжина ("По делам службы"), мы
остановились на том, что он ощущает действительность случайной, иллюзорной
и лишенной смысла. Эти сомнения, дойдя до высшей точки напряжения,
возвращают Лыжина в грязную, "черную" комнату деревенской избы и заставляют
проделать мыслительный путь заново. На этом новом витке духовной работы
фигуры соцкого и Лесницкого как бы выводят Лыжина из пурги, круговорота
призрачности бытия. "Мы идем, мы идем, мы идем... Мы не знаем покоя, не
знаем радостей, мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и
вашей..." За звуком их шагов слышится поступь человечества, неразрывно
связанного и с ним, Лыжиным, ведомого великой целесообразностью. "Какая-то
связь невидимая, но значительная и необходимая, существует между обоими...и
между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не
слу
| |  скачать работу |
Понимание времени и истории в творчестве А. Чехова |
