Роман Проклят и убит В.П. Астафьева в контексте идейно-художественной эволоции творчества писателя (Word'2000)
достаточностью донести любую мелочь, затрагивающую жизнь солдата, поэтому и
выплывают иногда цитаты, не способные приобщить к эстетической красоте
слова читателя.
«За длинными, грубо сколоченными из двух плах прилавками, прибитыми ко
грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами наподобие гробовых
крышек, стояли военные люди, склоненные как бы в молитве к прилавкам –
потребляли пищу из алюминиевых мисок… Меж столов и подле раздачи грязь
вовсе глубока и вязка… Возникали стычки, перекатно гремел мат, сновали
воршики, больные, изнеможенные люди подбирали крошки, объедки со столов и
под столами».
«Меж столов сновали серые тени отпустившихся, больных людей – не
успеет солдат выплюнуть на стол рыбью кость, как из-за спины просовывается
рука, цап ту кость, миску вылизать просят, по дну таза ложкой или пальцем
царапают».
Мы видим, что священный обряд приема пищи, сводится в романе к
набиванию желудка – ведь «военное время – это голодное время». Мысли о пище
преследуют солдат повсеместно: они думают об этом во время политзанятий, во
время тренировок с фанерным оружием, а затем во время окружения и штурма
немецких подразделений. Люди забывают, что можно есть не торопясь,
наслаждаясь вкусом; их главная задача – поглотить все как можно быстрее,
пока у тебя не забрал это более сильный «товарищ». Обслуживающий персонал
забывает мыть, убирать столовую; повара перестают чистить картофель, и
солдаты с жадностью поглощают очистки, «после мучаясь животами».
Астафьев показал страшную, грязную, «вонючую» реальность, но ведь в
это время и в этом месте не могло быть по-другому. «А здесь вот ни тебе
молитвы, ни тебе покаяния, воистину антихристово пристанище, бесовское
ристалище».
«Мухота, воронье, крысы справляли на берегу свой пир. Вороны
выклевывали у утопленников глаза, обожрались человечиной и, удобно
усевшись, дремали на плавающих мертвецах…».
Такая окружающая среда уподобляет себе своих обитателей. Они подстать
ей, - такие же чумазые, опустившиеся и свыкшиеся с действительностью. Автор
откровенен при описании завшивленного люда: «слышнее делалось вшей в паху,
под мышками, особенно под поясом – жжет, чешется тело, шею будто ожогом
опетляло»;
«Лешка шарит под бельем, лезет под мышки, в мотню, вылавливает
тварей…».
Образу этого паразита Астафьев уделяет немалое место. В этом можно
усмотреть аллегорию: маленькое, вроде бы нестрашное; но в своей массе,
несущая людям смерть, вша сравнивается с теми «врагами народа», с теми
пропагандистами-коммунистами, которые всю войну прятались в тылу, создавая
видимость работы и губя невиновных людей. «Наши (вши) – юркие, с круглой
черненькой жопкой, неустанную труженицу напоминают, поднялись вот ни свет,
ни заря, работают, жрут». И автор уверен, что не долго им осталось мучить
человека, уже вскоре все они будут «прокляты и убиты». «Упираются пленные
зверюги, лапами в брюхи пальцев, задами вертят, если б кричать умели, так
всех бы на плацдарме воплями разбудили!… Но никакой пощады им нет, этим
постоянным врагам социализма: щепотью их связист вынимает и отпускает их на
волю, не на долгую – уронит вниз к ногам и обувью их заживо стопчет,
похоронит: не кусайся, не ешь своих, жри фрица, пока он еще живой».
Сначала, вспомним старую, как мир, истину: «Господь терпел, и вам
велел, бедный да возблагодарит богатого, слабый да убоится сильного,
больной пусть уступит место здоровому… Как бы отталкиваясь от этих слов
ведет свое повествование автор; перед нами вновь и вновь происходит
естественный отбор, идет борьба за существование: юный изгой освобождает
место на нарах и за обеденным столом более сильному, способному еще
постоять за Россию-матушку. Астафьев, идя на этот шаг, не стесняется в
выборе средств для достижения заданного эффекта. И вырастают перед нами
образа загнивших, «затюканных» солдат, которые все стерпят, свыкнутся,
перебьются, и если выживут, то найдут кого-то еще, кому преподать ту же
науку: терпи и подчиняйся.
Например, Попцов: «истаскавшийся по помойкам, оборвавшийся на дровах,
измылившийся на мытье полов и выносе нечистот»; «синюшный, дрожащий», «С
нехорошим отеком на лице, псиной воняющий».
«В санчасть Попцова не брали, он там всем надоел, на верхние нары не
пускали – пообмочит всех».
«Все более стервенеющие сослуживцы били Попцова, всех доходяг били, а
доходяг с каждым днем все прибавлялось и прибавлялось».
Есть и групповые портретные характеристики: «на нижних нарах ютились
горемыки больные, на которых дуло из неплотно закрытой двери, тянуло от
сырого пола, и как их … не наказывали, они волокли на себя всякое тряпье,
вили на нарах гнезда. Стащенные за ноги, сброшенные на пол, снова и снова
упрямо заползали на нары, … только бы не на мороз в мокрых, псиной
пропахших штанах».
«Писатель, живописующий и проклинающий войну полвека спустя, что-то,
должно быть, существенное хотел добавить к нашему устоявшемуся,
консервативному пониманию вещей, хотел просветить нас, привлечь на свою
сторону – сторону обвинения»[19].
Новейшее описание казармы, сделанное в пору всеобщего душевного
раскрепощения, а именно в начале 90-х годов, не могло обойтись без
воспроизведения непристойностей. Астафьев попытался объединить литературу и
жизнь, сделав их «единым непотребством». Многие современные критики не
ставят этот прием в заслугу автора. Например, Дедков И. По этому поводу
размышляет: «…непристойное слово и жест – важнейший элемент правды, и без
них образ всякой жизни, а тем более казармы, пресен и фальшив. Но тогда
почему помяловские, воронские, решетниковы, левитовы и другие бурсуки, а
также дворяне, вроде Толстого и Тургенева, насчет этой правды прекрасно
осведомленные, как-то удержались в старомодных рамках, и несмотря на это
свое ханжество, не только не забыты, но и чтимы?»[20]. В рамках таких
эстетических соображений можно привести доводы в защиту автора: новое время
без надсмотрщиков-моралистов взращивает свободную литературу
демократической эпохи, специально созданную для нового читателя без
предрассудков и комплексов. И заслугой автора является фиксация бранной
речи в языке солдат, которая не была преувеличенной, а отражала страшную
действительность, где вели счет жизням, а не красивым сказанным словам.
И поэтому видим мы в романе смелых, решительных, грозных врагов
противнику бойцов, не стесняющихся в выражениях. Очень интересен эпизод
столкновения капитана Мельникова и Лехи Булдакова. Меньшиков – это
политический налетчик, бессмысленный, невежественный энтузиаст и тупой
безбожник. Лик у него «серый», голос «зычный», сознание «заморенное»,
складки на шинели «бабьи», которые сгоняются на «костистую выгнутую спину»
- создается впечатление, что такого жалеть не стоит, и потому смешно и
весело, когда Леха, спасенный войной от тюрьмы, поманив пальцем Мельникова,
«вытянул кадыкастую шею и, наплевав сырости в ухо комиссару, шепотом
возвестил: «Не стращай девку мудям, она ведь видала!», и тут же сказался
припадочным. И автор почти сразу же добавляет: «Бойцы уважали Леху
Булдакова за приверженность к чтению газет, за политическую грамотность»,
но забывает отметить, что еще превозносили тех, кто мог «попросту» ответить
начальнику, кто ставил рекорды наглости и бесстыдства.
«Матерщина в романе, как и в жизни. Пособник, спутник и провокатор
жестокости и замства. Она воспроизводится как бытовая повседневность, как
выражение постоянной озлобленности, пустоты, нравственной атрофии. Она –
как мгновенный спуск к определенному уровню мышления и понимания
(упрощения) человека. Существование в тексте отнимает у матерщины всякий
автоматизм, и она красуется, лезет в глаза и звучит вызывающее: вот она я,
прорвалась! Из романа она возвращается в том же самом качестве пособника
жестокости. Литературная реабилитация или легализация мата лишь закрепляет
его права на внезапное, бесцеремонное вторжение в мир читательской
души»[21].
Конечно, есть у Астафьева очень «сильные» цитаты, в которых можно
обойтись без ругани; но именно спуск на разговорно-обиходную речь окоп
позволяет понять глубину трагедии современности: «Да мудаки такие же, как у
нас, проебли, прокутили Родину, теперь вот спасают».
Лешка Шестаков наиболее близкий автору персонаж, вспоминая детство и
ругань отца, удивлялся, как черный потолок бани не обрушивался на
«осквернителя слова, веры, материнской чести», и, значит по малолетству
чувствовал что-то нехорошее, но теперь, огрев «по башке черпаком» сержанта,
соли ввергается в пучину жестокости и «чернословия».
Казарма орет, визжит, взлаивает, материт весь свет, и порядок в ней
наводят выверенным способом: «Старшина для примера сьрасывал со второго или
третьего яруса первого бойца. Тот, загремев вниз, ударившись об пол, вопил,
ругал
| |  скачать работу |
Роман Проклят и убит В.П. Астафьева в контексте идейно-художественной эволоции творчества писателя (Word'2000) |
