Роман Проклят и убит В.П. Астафьева в контексте идейно-художественной эволоции творчества писателя (Word'2000)
ся; осатаневшие дневальные лупили уже всех подряд прикладами макетов,
с боем, тычками, пинками выдворяли на мороз разоспавшихся вояк».
Вкладывая в «Проклятых и убитых» эти «мощные средства языка, Астафьев
не выступил как новатор. К «чернословию» он прибегнул не первым, а вслед за
другими искателями «новой художественно-эстетической выразительности», хотя
те искали ее совсем в других целях, более близких к содержательной стороне
мата»[22]. Кроме того писатель нуждался в доказательствах, что русский
народ сбит «с круга и хода» - этот пласт лексики стал одним из них.
Истинная новизна обнаружилась в другом, ее можно определить так:
коллективная мысль и страсть.
Многие герои в романе думают как бы вместе и одиночество, одними и
теми же словами. Прочтем следующее: «Сколько же он (Мельников) голов
позамутит, сколько слов попусту изведет», - думали старшина Шпатор и
старший сержант Яшкин» или «мальчик, сапсем мальчик убили, - уткнувшись в
грудь своего старшого, тряслись казашата».
Мыслить коллективно всегда легче, ведь индивидуальность способна
доставить массу хлопот, она «скрадывается, растворяется, ее как бы
накрывает высокой волной единодушия и ее уже не видно, она как та
ускользающе малая величина, которой позволительно пренебречь.
Пытаясь изобразить поведение какого-либо человеческого множества,
художник испытывает тот же соблазн, и тогда у его героев оказывается одна
голова на всех и единая нервная система»[23].
Например, «Народ грохнул и окончательно проснулся», «народ
одобрительно шевельнулся, коротко всхохотнул», «сплошь думающие о доме,
парни вздрогнули всей толпою», «публика разом присмирела», «публика на суде
вся сплошь на стороне подсудимого».
Это соединение человеческого разнообразия в одну слитную реакцию, не
обычный прием, передающий общее настроение. Он должен был подтвердить и
доказать количественно то, что не один кто-то думал негодующе о стонущей,
грязной реалии, а все – сплошь тосковали и негодовали.
Едва переступив порог казармы, они – «вчерашние школьники; зеленые
кавалеры и работники», «дети рабочих, дети крестьян, спец переселенцев,
пролетариев, проходимцев, воров, убийц, не видевшие ничего человеческого» -
были приведены к абсолютному обезличиванию, и начинали «полагать» единым
дружным хором, сраженные страхом. Еще бы, им предстояла «подвальная
крысиная жизнь» и общество людей, «превращенных в животных». Что может быть
хуже и страшнее?. «По костеркам и остаткам пиршества возле них можно было
угадать, что люди дошли до самой страшной крайности: как-то умудрялись
некоторые уходить из лагеря, хотя тут все время занимали их трудом и
видимостью его, в степях и оврагах раскапывали могильники павшего скота,
обрезали с него мясо. И уже самый жуткий слух – будто бы у одного из
покойников оказались отрезаны ягодицы, будто бы их испекли на потаенных
костерках…».
Трагическое коллективное мироощущение (невозможно, заказано,
недоступно!) ощущается везде. Например, когда картавый баловень судьбы
«полуарменин-полуеврей» боец Васконян, который ничего до армии не видел «из
пегсональной машины и театгавьной ожи», принимался рассказывать «собратьям
по службе» о графе Монте-Кристо, королях «дети рабочих, крестьян» «с
благоговением внимали сказочки о роскошном мире, вердо веря, что так оно,
как в книгах писано, и было, да все еще где-то и есть, но им-то, детям
своего времени и, как Коля Рындин утверждает, Богом проклятой страны, все
это недоступно, для них жизнь по Божьему велению и правилу заказана».
«Страна проклята Богом, сохранить силы и бодрость невозможно,
роскошный мир богатых и удачливых недосягаем, жизнь по Божьим заветам
запрещена. Что остается? Остается все-таки выжить, и – выживут, перетерпев
три месяца – нет, не тюрьмы, не лагеря, на арбойтслагеря, даже не бурсы с
их-то сроками, а казармы, и выжить дальше, хотя дальше, скорей всего, и
настанет то самое «невозможно». Останется еще вера в Бога, и писатель
настаивает (P.S. как говорилось выше) на ее заметном присутствии (бойцы
крестятся, кто-то шепчет молитвы), однако, его герои чувствуют себя
обделенными: жизнь по Божьим установлениям им не дозволена («заказана»)…
Даже «старообрядец» Коля Рындин не понимает, что жить по Божьему велению не
запретить, нет ни у кого таких сил, а истинная вера не нуждается в ее
нарочном обнаружении перед всеми»[24].
Бог, понимаемый Астафьевым, - последний заступник, ведь он может
пощадить и помиловать. Автор хотел поставить в заслугу своим героям их
пробудившуюся религиозность, но коллективность пробуждения заставляет
усомниться в глубине и искренности этого чувства у большинства.
Возвышаются в этом случае немногие: братья Снегиревы и замечательный
Коля Рындин «несгибаемый» в защите своей веры. Всей «политической и
сексотной кодле» не удалось согнуть его в «бараний рог». «Слова о том, что
все эти молитвы, обращенные к Богу, есть кликушество и мракобесие, что
только научный коммунизм и вера во всемогущего товарища Сталина могут
спасти страну и народ, вбивали Колю Рындина в еще большее опустошение, в
бесчувственность». Каждый из красноармейцев, «кто еще не совсем разучился
думать» считали его «положительным примером», «несгибаемым человеком»,
который гнется «только перед Богом в молитве», кто «не пасует перед
трудностями, … положил он на все увещевания и угрозы агитаторов –
ублюдков». Но почему же тогда Бог и его карает? – «Есть прегрешения в его
роду», соединившись в колхозе с «деревенскими пролетариями», вовсе
«испоганились». И потому «не допускает» Бог его молитву «о милости к
служивым» и карает его «вместе со всеми ребятами невиданной карой, голодью,
вшами, скопищем людей, превращенных в животных».
Коллективная мысль у героев Астафьева всегда как бы в легком тумане,
если бы его герои думали по одиночке, то они не просто бы ужасались
убийству *например, братьев Снегиревых), а поняли: почему оно допущено, по
чьей слабости и равнодушию, по чьему служебному усердию; увидели бы как
просто сработал карательный механизм. Но Астафьев задумал иначе: потрясение
и возмущение должны были прекратить все вопросы и сомнения, ведь чем больше
утверждается грозная формальность происходящего, тем меньше претензий к
человеку. Поэтому освобождается от ответственности чувствительный особист
Скорик, «бедный комроты Шапошников» и др. Их общее возмущение похоже на
«волнение в войсках», но все это быстро обрывается, и все освобождаются от
ответственности – ведь никто ничего не может. Это только большая толпа
людей, где любая индивидуальность боится взять на себя ответственное
решение. «Герои Астафьева – судьи над другим, не над собой, им легче»[25].
Здесь мы можем отыскать знакомую проблематику 60-70-х годов, которая с
новой силой отозвалась в 90-х: терзания на тему «Может ли быть борцом
одинокий человек?», «Кто сможет выиграть «бой» человек или коллектив,
масса?».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Астафьев в романе «Прокляты и убиты» вывел формулу окончания войны:
«не было победы, а тем более Победы, потому что мы просто завалили врага
своими трупами, залили его своей кровью». Автор смог поднять эту тему с
какой-то особой, ожесточенной страстностью, несомненно, подсказавшей ему и
страшное, неслыханное еще на Руси название его последнего романа –
«Прокляты и убиты». Достаточно произнести эти жуткие слова, чтобы понять,
почему сегодня Победа отнята от нас».
«Но в Германии ничего не знают об истинных потерях на фронте. И в
России о своих потерях не знают – все шито-крыто. Два умных вождя не хотят
огорчать свои народы печальными цифрами. Скорее командование трусит сказать
правду народу, правда эта сразу же притупит позолоту на мундирах».
И не потому ли во вступительной статье к первой книге «Чертова яма»,
«От автора» «Астафьев обращается к читателю, как бы раскрывая основную идею
своего романа, со словами: «О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что вы
есть-то? Чего еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться
в небытие, не сгинуть? И если ты еще есть, мой народ, может вслушаешься в
вещие слова современного гонимого поэта:
А может, ты поймешь сквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить никому не надо
И к правде ложь не может привести».
Из последних строк четверостишья мы начинаем явственнее понимать, для
чего писатель вводит в роман такие жуткие идеи о наказании Господнем;
проблемы, не затрагивающие поражения и удачи; грязные натуралистические
особенности войны; образы; которые «убиты» или «прокляты» веками
| |  скачать работу |
Роман Проклят и убит В.П. Астафьева в контексте идейно-художественной эволоции творчества писателя (Word'2000) |
