Судьба доктора Сартанова в романе В. Вересаева В тупике. История создания и публикации романа
ем упустить одного виновного. А
главное,— важна эта атмосфера ужаса, грозящая ответственность за самое
отдаленное касательство». Что вышло из сталинского «лес рубят — щепки
летят», мы, к сожалению, теперь хорошо знаем.
Вересаев предчувствовал это уже тогда. Обстановка беззакония, когда
любой начальник творит суд по своему разумению, когда каждого можно при
желании и без особых оснований выгнать на улицу, лишить средств к
существованию, а то и жизни, неизбежно калечит человеческие души и
порождает в обществе фальшивую и потому губительную атмосферу, при которой
слова и дела существуют как бы отдельно, сами по себе. Возникает эффект
двойной жизни, «какая-то сумасшедшая смесь гордо провозглашаемых прав и
небывалого унижения личности». Много разговоров о самоотверженном труде на
благо нового общества, а работает большинство плохо, кое-как, изредка
устраивая ударные, сильно отдающие показухой субботники. Вместо пусть
скромных, но реальных дел грандиозные планы. Возглавивший отдел наробраза
профессор Дмитревский растерянно замечает: «Программы намечают широчайшие,
а средств не дают». И все расползается. Зато в обязательном порядке
заставляют всех выходить на демонстрацию, неважно — сторонник ты революции,
противник или равнодушный. Видимость становится важнее сущности. И
потому дело чаще поручают не специалистам, а политически выдержанным. Что
получается, когда ротный фельдшер назначается главным врачом госпиталя,—
нетрудно догадаться.
Провозглашенные идеологические принципы, даже если они противоречат
реальным обстоятельствам, тщательно охраняются любой ценой вплоть до
полного развала хозяйства. И когда не видеть этого уже нельзя, развал
объявляется «отдельными эксцессами» (позже их стали называть «отдельными
недостатками»). Предревкома Корсаков, умный, глубоко преданный революции и
широко смотрящий на вещи человек, признает: «...С нашею неорганизованностью
мы совершенно не в силах держать в своих руках все производство и всю
торговлю. На дворах заводов образовались кладбища национализованных машин,—
ржавеют под дождем, расхищаются. Частная торговля просачивается через все
поры...» И на ядовитую реплику жены — а не разрешить ли снова частную
торговлю и не возвратить ли фабрики хозяевам? — он неожиданно для нее
отвечает: «Да, что-то тут нужно сделать... рано или поздно придется ввести
какие-то коррективы».
Но на пути уже встает мрачная фигура нового бюрократа, равнодушного и
чванливого, в которого нередко превращаются бывшие рабочие, едва став
начальниками. И это тоже ясно Корсакову, хотя он и не очень понимает, как
быть: «Сановничества много стало. Удивительно, как портит людей
положение... С просителями грубы и презрительны, с ревизуемым сядут
ужинать, от самогончику не откажутся... Мы воспитание получили в тюрьмах,
на каторге, под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных
особняках, в автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми...»
Как весь этот клубок противоречий похож на те проблемы, которыми мы
остро обеспокоены сегодня! Ложь, беззаконие, разрыв слова и дела, попрание
личности неизбежно ведут к социальной апатии — раковой болезни любого
общества («Нам все одно. Царь ли, Ленин ли,— только бы порядок был и
спокой»).
Перед этим «вихрем» поистине исторических вопросов и ставит Вересаев
главных героев романа, вместе с ними стараясь найти ответ: что переживает
страна—трагический зигзаг в своей истории или начало новой эры? Вероятно,
этот главный нерв романа и имел в виду М. Горький, когда писал В. Вересаеву
о его книге: «... Мне она дорога ее внутренней правдой, большим вопросом,
который Вы поставили пред людями так задушевно и мужественно».
Та часть старой русской интеллигенции, которая в служении народу
видела смысл своей жизни и которая была В. Вересаеву так дорога, после
Октября 1917 года раскололась. Одни пошли служить революции, другие —
отшатнулись от нее. Эти два пути олицетворяют в романе профессор
Дмитревский и доктор Сартанов.
Искренний противник самодержавия и буржуазии, врач-земец Иван Ильич
Сартанов, сидевший за свои убеждения в Бутырках, не приемлет Октябрьской
революции: «Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом
трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в
руки власть. Они для этого слишком не подготовлены, и сама Россия
экономически совершенно еще не готова для социализма». В сущности, Иван
Ильич Сартанов формулирует одну из центральных мыслей повести «К жизни». И
он убежден, что события гражданской войны подтвердили его точку зрения:
миллионная масса народа, нравственно не готовая к революции, топит в море
злобы, мести и жадности социалистические идеалы — «те ли одолевают, другие
ли,— и победа не радостна и поражение не горько». «Давай умрем»,—
предлагает он дочери. Тупик, в который зашла эта часть старой русской
интеллигенции, и имел в виду В. Вересаев, ставя эпиграфом к роману строчки
из Данте: «Они остались — сами по себе. На бога не восстали, но и верны ему
не пребывали. Небо их отринуло, и ад не принял серный...»
Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны профессор
Дмитревский, понимая, что «бывают моменты в истории, когда насилие...
необходимо». И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом
помочь утверждению Советской власти,— становится руководителем отдела
народного образования. Сартанов и Дмитревский — два полюса романа, который
представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича,— Катя,— в метаниях
между двумя этими полюсами ищет истину.
До Октября 1917 года Катя вела революционную работу, сидела в тюрьмах,
была в ссылке. Но гражданская война, как ей показалось, обнаружила резкое
противоречие между идеями и практикой большевизма: программа большевиков
предполагала уничтожение эксплуатации человека человеком, а на деле
революция разбудила в народе зверя и угнетение рабочих заменила жестоким
подавлением буржуазии. «... Мне всегда думалось: рабочий класс строит новый
мир, в котором всем было бы хорошо,— возражает Катя убежденному
большевику-металлисту.— А вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а
тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это? Будьте благородны и
великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже люди».
Вересаев признает историческую закономерность революции в России, понимает,
что социальный слом неизбежно сопровождается жертвами, насилием,
бесчинствами сомнительных личностей. Важно лишь поскорее пройти этот период
и от разрушений перейти к созиданию, творчеству,— только тогда социализм и
может стать реальностью. Коммунистам нельзя идти на сделки с
приспособленцами пусть даже из тактических соображений, иначе
приспособленцы, чего доброго, могут возобладать и похоронить
социалистические идеалы. Нельзя и присваивать себе разного рода льготы —
это может развратить представителей правящей партии. И еще о многом другом
стремится предупредить В. Вересаев — как мы теперь знаем, не без оснований.
Но главным средством строительства нового общества он считает просвещение
народа, развитие его культуры. Бездуховность — вот что может погубить все.
Опасно превращать науку в публицистику, искусство—в агитку. Как говорит в
романе столяр Капралов: «Без умственности мы далеко не уйдем». В силу этого
столь велика роль интеллигенции на крутом историческом повороте и так
опасно недооценивать ее.
Такова концепция романа.
В жизни писателя, пожалуй, не было более трудного времени, чем начало 20-х
годов. Кризис этих лет оказался куда тяжелее кризиса, который пережил
Вересаев во времена повести «К жизни» и «Живой жизни». Тогда он
заблуждался, но субъективно ощущал себя на линии огня. Сейчас он, никогда
не сомневавшийся, что дело писателя — «звать народные массы за собою, а не
плестись в хвосте их настроений», отказался от всякой попытки вести за
собой читателя, отгородился от действительности. Он даже пробует в «лекции
для литературной студии» «Что нужно для того, чтобы быть читателем?» (1921)
теоретически обосновать эту свою творческую замкнутость. «Выявление самого
себя,— выявление сокровеннейшей, часто самому художнику непонятной сущности
своей, своей единой неповторяемой личности, в этом — единственная истинная
задача художества, и в этом также — вся тайна творчества. А все остальное —
литература», говоря словами Верлэна»,— такова, он теперь утверждает, первая
заповедь истинного художника. А отсюда вторая заповедь — в творчестве нужно
«быть самим собою». Художники, по его мнению, должны быть свободны от
всяких теорий, от необходимости следовать каким-либо направлениям,
художнику «очень мешает быть самим собою выяснение для себя задач
искусства», «настоящий художник пишет так, как видит собственными глазами,
а не как его приучили видеть книги и разговоры», настоящие художники творят
«подсознательно», «из нутра» или просто «не ведают что творят».
Настоящие художники — «табун диких лошадей», за которым гоняются
«классификаторы и схематизаторы», тщетно пытаясь пришпилить к хвостам
«лошадей» «свою маленькую этикетку»
На долгом и трудном писательском пути он не раз ошибался, заходил в
«тупик», но никогда не лгал, не заключал сделок со своей совестью, а честно
искал правду. С полным правом он заявил в одном из писем 1936 года, когда
большая
| |  скачать работу |
Судьба доктора Сартанова в романе В. Вересаева В тупике. История создания и публикации романа |
