Тайны и загадки личности Гоголя
его» поэта, однако кое-где
попадались прекрасные строчки, такие, например, как «и путник зреть великое
творенье, сам пламенный, из снежных стран спешит» или «луна глядит на мир,
задумалась и слышит, как под веслом проговорит волна».
В поэме «Ганц Кюхельгартен» рассказывается о несколько байроническом
немецком студенте; она полна причудливых образов, навеянных прилежным
чтеннием кладбищенских немецких повестей:
Подымается протяжно
В белом саване мертвец,
Кости пыльные он важно
Отирает, молодец!
Эти неуместные восклицания объясняются тем, что природная украинская
жизнерадостность Гоголя явно взяла верх над немецкой романтикой. Больше
ничего о поэме не скажешь: не считая этого обаятельного покойника, она –
полнейшая, беспросветная неудача. Написанная в 1827 г., поэма была
опубликована в 1829-м. Гоголь, которого многие современники обвиняли в том,
что он любит напускать на себя таинственность, в данном случае может быть
оправдан – он не зря пугливо выглядывал из-за нелепо придуманного
псевдонима В.Алов, ожидая, что же теперь будет. А было гробовое молчание,
за которым последовала короткая, но убийственная отповедь в «Московском
телеграфе». Гоголь со своим верным слугой кинулись в книжные лавки,
скупили все экземпляры «Ганца» и сожгли их. И вот литературная карьера
Гоголя началась так же, как и окончилась лет двадцать спустя, - аутодафе,
причем в обоих случаях ему помогал покорный и ничего не разумеющий
крепостной.
Что еще восхищало его в Петербурге? Многочисленные вывески. А что еще?
То, что прохожие сами с собой разговаривают и непременно жестикулируют на
ходу. Петербургские вывески конца 20-х были нарисованы и многократно
воспроизведены самим Гоголем в его письме, чтобы показать матери, а может
быть и собственному воображению, символический образ «столицы» в противовес
«провинциальным городам», которые мать знала (где вывески были ничуть не
менее выразительными: те же синие сапоги; крест-накрест положенные штуки
сукна; золотые крендели и другие еще более изысканные эмблемы, которые
описаны Гоголем в начале «Мертвых душ»). Символизм Гоголя имел
физиологический оттенок, в данном случае зрительный. Бормотание прохожих
тоже было символом, в данном случае слуховым, которым он хотел передать
воспаленное одиночество бедняка в благополучной толпе. Гоголь, Гоголь и
больше никто, разговаривал с собой на ходу, но этому монологу вторили на
разные голоса призрачные детища его воображения. Пропущенный сквозь
восприятие Гоголя, Петербург приобрел ту странность, которую приписывали
ему почти столетие; он утратил ее, перестав быть столицей империи. Главный
город России был выстроен гениальным деспотом на болоте и костях рабов,
гниющих в этом болоте; тут-то и корень его странности и его изначальный
порок. Нева, затопляющая город – это уже нечто вроде мифологического
возмездия (как описал Пушкин); болотные духи постоянно пытаются вернуть то,
что им принадлежит; видение их схватки с медным царем свело с ума первого
из «маленьких людей» русской литературы, героя «Медного всадника». Пушкин
чувствовал какой-то изъян в Петербурге; приметил бледно-зеленый отсвет его
неба и таинственную мощь медного царя, вздернувшего коня на зябком фоне
пустынных проспектов и площадей. Но странность этого города была по-
настоящему понята и передана, когда по Невскому проспекту прошел такой
человек, как Гоголь. Рассказ, озаглавленный именем проспекта, выявил эту
причудливость с такой незабываемой силой, что и стихи Блока, и роман Белого
«Петербург», написанные на заре нашего века, кажется, лишь полнее открывают
город Гоголя, а не создают какой-то новый его образ. Петербург никогда не
был настоящей реальностью, но ведь и сам Гоголь, Гоголь-вампир, Гоголь-
чревовещатель, тоже не был до конца реален. Школьником он с болезненным
упорством ходил не по той стороне улицы, по которой шли все; надевал правый
башмак на левую ногу; посреди ночи кричал петухом и расставлял мебель своей
комнаты в беспорядке, словно заимствованном из «Алисы в Зазеркалье».
Немудрено, что Петербург обнаружил всю свою причудливость, когда по его
улицам стал гулять самый причудливый человек во всей России, ибо таков он и
есть, Петербург: смазанное отражение в зеркале, призрачная неразбериха
предметов, используемых не по назначению; вещи, тем безудержнее несущиеся
вспять, чем быстрее они движутся вперед; бледно-серые ночи вместо
положенных черных и черные дни, например, «черный день» обтрепанного
чиновника. Только тут может отвориться дверь особняка и оттуда запросто
выйти свинья. Только тут человек садится в экипаж, но это вовсе не тучный,
хитроватый, задастый мужчина, а ваш Нос; это «смысловая подмена,
характерная для снов. Освещенное окно дома оказывается дырой в разрушенной
стене. Ваша первая и единственная любовь – продажная женщина, чистота ее –
миф, и вся ваша жизнь – миф. «Тротуар несся под ним, кареты со скачущими
лошадьми казались недвижимыми, мост растягивался и ломался на своей арке,
дом стоял крышею вниз, будка валилась ему на встречу, и алебарда часового
вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела,
казалось, на самой реснице его глаз» («Невский проспект»). Вот они,
вывески.
Двадцатилетний художник попал как раз в тот город, который был нужен
для развития его ни на что не похожего дарования; безработный молодой
человек, дрожавший в туманном Петербурге, таком отчаянно холодном и сыром
по сравнению с Украиной ( с этим рогом изобилия, сыплющем плоды на фоне
безоблачной синевы), вряд ли мог почувствовать себя счастливым. И тем не
менее внезапное решение, которое он принял в начале июля 1829 г., так и не
объяснено его биографами. Взяв деньги, присланные матерью совсем для другой
цели, он вдруг сбежал за границу. После каждой неудачи в его литературной
судьбе (а провал его злосчастной поэмы был воспринят им также болезненно,
как позже критический разнос его бессмертной пьесы) он поспешно покидал
город, в котором находился. Лихорадочное бегство было лишь первой стадией
той тяжелой мании преследования, которую ученые со склонностью к психиатрии
усматривают в его чудовищной тяге к перемене мест. Сведения об этом первом
путешествии показывают Гоголя во всей его красе – он пользуется своим даром
воображения для путаного и ненужного обмана. Об этом говорят письма к
матери, где рассказано об его отъезде и странствиях.
Считалось, что нелепая, истеричная, суеверная, сверхподозрительная и
все же чем-то привлекательная Мария Гоголь внушила сыну боязнь ада, которая
терзала его всю жизнь. Но, пожалуй, вернее сказать, что они с сыном просто
схожи по темпераменту, и нелепая провинциальная дама, которая раздражала
друзей утверждением, что паровозы и прочие новшества изобретены ее сыном
Николаем (а самого сына приводила в неистовство, деликатно намекая, что он
сочинитель каждого только что прочитанного ею пошленького романчика),
кажется нам, читателям Гоголя, просто детищем воображения. Он так ясно
осознавал, какой у нее дурной литературный вкус, и так негодовал на то, что
она преувеличивает его творческие возможности, что, став писателем, никогда
не посвящал ее в свои литературные замыслы, хотя в прошлом просил у нее
сведений об украинских обычаях и именах. Он редко с ней виделся в те годы,
когда мужал его гений. В его письмах неприятно сквозит холодное презрение к
ее умственным способностям, доверчивости, неумению вести хозяйство в
имении, хотя в угоду самодовольному полурелигиозному укладу он постоянно
подчеркивал свою сыновью преданность и покорность – во всяком случае пока
был молод, - облекая это в на редкость сентиментальные и высокопарные
выражения. Читать переписку Гоголя – унылое занятие.
Трудно сказать, как он провел те два месяца за границей (в Любеке,
Травемюнде и Гамбурге). Один из биографов утверждает, будто он в то лето
вовсе и не ездил за границу, а оставался в Петербурге (так же, как
несколько лет спустя Гоголь обманывал мать, думавшую, что ее сын в Триесте,
хотя он уже вернулся в Москву). В письмах Гоголь как-то странно, будто сон,
описывает виды Любека. Интересно заметить, что его описание курантов на
любекском соборе легло в основу кошмара, который мать увидела шеть лет
спустя; несчастья, которые, как она воображала, стряслись с Николаем,
перемешались у нее в сознании с фигурами на курантах, и, быть может, этот
сон, пророчивший страдания сына в годы его религиозной мании, был не так уж
лишен смысла.
Гоголь так же внезапно вернулся в Петербург, как оттуда уехал. В его
перелетах с место на место было что-то от летучей мыши. Ведь только тень
Гоголя жила подлинной жизнью – жизнью его книг, а в них он был подлинным
актером. Стал бы он хорошим актером? От ненависти к канцелярской работе он
подумывал пойти на сцену, но испугался экзамена или провалился на нем. Это
было его последней попыткой уклониться от государственной службы….»
«…Опасность превратиться в лежащий камень Гоголю не угрожала:
несколько летних сезонов он беспрерывно ездил с вод на воды. Болезнь его
была трудноизлечимой, потому что казалась малопонятной и переменчивой:
приступы меланхолии, когда ум его был помрачен невыразимыми предчувствиями
и нич
| |  скачать работу |
Тайны и загадки личности Гоголя |
