Брюсов
от имени автора, словно бы ставшего свидетелем тех или
иных событий («Халдейский пастух», «Скифы», «Данте в Венеции»), или в виде
размышлений поэта о судьбе иных цивилизаций и героев прошлого. Но все эти
стихи меньше всего напоминают «реконструкцию прошлого»; стремление поэта
вовсе не в том, чтобы рисовать картины на исторические темы. В них ощутимо
бьется пульс современности.-
Безумцы и поэты наших дней
В согласном хоре смеха и презренья
Встречают голос и родных теней,—
так начинает Брюсов стихотворение об одном из своих любимых героев —
Данте. «Голос родных теней» дорог поэту не только величием мысли героев
прошлых эпох, но и тем, что в нем явственно слышно то, что особенно важно
сейчас самому поэту.
Героев Брюсова объединяет ясность и определенность характера,
дерзновенность мысли, преданность избранному пути, страстность служения
своему призванию и своему историческому предназначению. И ассирийский царь-
завоеватель, и безымянный халдейский пастух, который «первый начертал пути
своих планет», и Данте, «веривший в величие людей», и все остальные его
герои — разрушители и созидатели — при всей несовместимости и по существу
противоположности своих поступков — все они прежде всего деятельны. Брюсова
привлекает сила ума и духа этих людей, дарующая им возможность возвыситься
над сиюминутными будничными заботами и мелкими страстями, открыть
неведомое, повести мир к новым рубежам. Правда, герои Брюсова всегда
одиноки, ими движет Рок, или личная жажда познания, или страсть к власти.
Никому из них не свойственно чувство служения людям, никто не идет на
самопожертвование, но в то же время сила и страстность их характеров,
устремленность к единой цели не только поднимает их над заурядностью, но
как бы превращает в творцов истории.
Объясняя и пытаясь внутренне оправдать вызывающее одиночество
своих героев, Брюсов замечает:
К нам немного доходит из прошлого мира,
Из минувших столетий,— немного имен;
Только редкие души, как луч Алтаира,
Как звезда, нам сияют из бездны времен.
Возможно, ощущение разъединенности этих героев с людьми своего времени
приводили Брюсова к излишней картинности, определенной риторичности и
холодности в некоторых из этих стихов.Тонко почувствовав эту особенность,
Горький писал в рецензии на «Третью стражу», что Брюсов «во всех
стихотворениях этого цикла напоминает почему-то о благополучно
здравствующем французском академике-поэте Хозе Марии Эредиа». Сравнивая
Брюсова с поэтом-парнасцем Эредиа, Горький намекал на определенную
«отстраненность» Брюсова от героев, холодность его красок, некоторую
музейную глянцевитость и картинную экзотичность его героев. Не соглашаясь с
критикой Горького, Брюсов писал ему: «... отличие их от сонетов Эредиа
важное. У того все изображено со стороны, а у меня везде — ив «Скифах», и в
«Ассаргадоне», и в «Данте» — везде мое «я». Право же, дьявольская
разница!».
В этом споре правда была все же на стороне Горького. Брюсовское «я»
действительно очень ощутимо во многих стихах, но, декларируя свою близость
к разным историческим персонажам, Брюсов по существу оставался безразличен
к самой сути их дела.
Я все мечты люблю, мне дороги все речи,
И всем богам я посвящаю стих,—
заявлял он в программном для этого сборника стихотворении «Я». Это
поклонение «всем богам» оборачивалось бесстрастием, а иногда и сухой
риторикой.
В «Третьей страже» Брюсов продолжает и развивает урбанистическую тему,
основы которой были заложены в ранних сборниках?? Он писал И. Бунину:
«...мы мало наблюдаем город, мы в нем только живем и почему-то называем
природой только дорожки в саду, словно не природа камни тротуаров, узкие
дали улиц и светлое небо с очертаниями крыш. Когда-нибудь город будет
таким, как я мечтаю, в дни отдаленные, в дни жизни, преисполненные
восторга. Тогда найдут и узнают всю красоту телеграфных проволок, стройных
стен и железных решеток» (I, 595).
Брюсов в эти годы немало строк посвящает городской жизни, городскому
пейзажу. Дом у него — это именно городская квартира, куда доносится уличный
шум, звонки трамваев, гудки автомобилей и т. п. («Когда опускается
штора...» и др.). Он любуется городом, прямо говорит:
Я люблю большие дома
И узкие улицы города,—
но это не заглушает для него режущих диссонансов, не закрывает
давящей, античеловеческой сути жизненных отношений, жизненного
неустройства. Доминирующее ощущение — одиночество, мертвенность обстановки.
Город подчиняет себе человека, подавляет его, делает беззащитным и слабым.
В брюсовских стихах варьируются строки: «В ущельи безжизненных зданий»,
«Среди неподвижных зданий». Мертвыми он называет дома, мертво-бесстрастными
— улицы. Ощущение мертвящей враждебности диктует ему жестокие признания: «В
городе я — как в могиле... Каждая комната — гроб!» Его начинает
преследовать видение мертвого города, конца света, не то чтобы бренности, а
обреченности жизни. Современный мир представляется незавершенным зданием,
где по шатким строительным лесам двигаются растерянные, не ведающие смысла
этого блуждания люди («В неконченом здании»). Строительные леса качаются,
дрожат, они вот-вот рухнут.
В его воображении возникает «близ яркой звезды умирающий мир». И хотя
здесь он говорит о мире, находящемся где-то в просторах вселенной, речь
идет, разумеется, о земной цивилизации. Он рисует безжизненные, брошенные
обитателями города («В дни запустении»). Лишь одинокий смельчак рискует
вернуться сюда, чтобы познать былое. Даже путник, проходящий осенью мимо
заколоченных летних дач, представляется ему гостем из далеких столетий:
Так в сон столицы опустелой
Войдет неведомый пришлец.
«Унылый и усталый» мир близится к концу; возможно, стоит на роковой
черте, за которой — или опустошенность, духовная приниженность человека,
его рабская покорность веками установленным порядкам, или взрыв стихийных
сил протеста против губящих все живое установлений,— такова суть поэмы
«Замкнутые». Брюсов убежден:
И все, что нас гнетет, снесет и свеет время,
Все чувства давние, всю власть заветных слов,
И по земле взойдет неведомое племя,
И будет снова мир таинственен и нов.
Конечно, в восприятии и понимании Брюсова, надвигающийся катаклизм —
это не социальная революция, и обреченная на гибель цивилизация — не
обусловленный капиталистическими порядками образ жизни людей. Он не знает,
кто и что несет гибель данной цивилизации, но ее обреченность, конечность
ощущает ясно. Он не знает, и кто придет на смену нынешнему поколению,
недаром у него так часто звучит эпитет «неведомый» — «неведомое племя»,
«неведомый пришлец» и т. п. Поэт улавливает как бы подземный гул. Грозы еще
нет, но уже есть ее предощущение. Чувство готовящихся событий пронизывает
многие стихи: «Я — узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле... О солнце! о
простор! о высота степей!» Он обращается к своим сотоварищам, зовет их,
верит, что они будут впереди, откроют путь к «предсказанному раю».
В мире широком, в море шумящем
Мы — гребень встающей волны.
Странно и сладко жить настоящим,
Предчувствием песни полны.
Мажорный тон, оптимистическая убежденность в грядущем обновлении мира
составляет одну из самых замечательных черт этой книги Брюсова.
"Спустя три года после появления «Третьей стражи», в конце 1903года,
вышел следующий поэтический сборник Брюсова — «Urbi et Orbi» («Городу и
миру»). Газетные фельетонисты не преминули поехидничать по поводу того, что
Брюсов-де мол вообразил себя папой римским (формула «Urbi et Orbi»
использовалась римскими папами в благословениях).
Вспоминая в «Третьей страже» свои первые выступления в печати, выпуски
«Русских символистов», Брюсов писал:
Далеко первая ступень.
Пять беглых лет — как пять столетий
Еще более далекими видятся эти годы ему сейчас. Он повторяет: «Давно
ушло начало»,— в на то, «чем прежде был», смотрит уже как бы со стороны.
Надо сказать, что за эти годы произошли серьезные перемены в самом
лагере символистов. Наряду с так называемыми «старшими» символистами (К.
Бальмонт, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Ф. Сологуб, прежде всего,
разумеется, сам Брюсов — к тому времени признанный лидер этой группы)
возникли новые имена. В московских литературных кружках начал все чаще
появляться сын известного математика профессора Н. В. Бугаева, студент
естественного отделения математического факультета Московского университета
Борис Бугаев (литературную известность он получил иод псевдонимом Андрей
Белый); в Петербурге, а затем и в Москве заговорили о молодом поэте
Александре Блоке; в среду символистов вошел племянник известного философа
Вл. Соловьева Сергей Соловьев и другие. Их стали н
| |  скачать работу |
Брюсов |
