Иосиф Бродский: До и после...
момент раскрытия и узнавания англо-американского творческого
наследства, так что современная американская словесность видит в Бродском
не только поэта-пришельца, сколько своего продолжателя.
Таким образом, в творчестве поэта сошлись и причудливо переплелись
две разнородные культуры, и их "конвергенция", случай в известной мере
уникальный, чем-то напоминает творческую судьбу В. Набокова. [4, с.206]
В своей книге-эссе "Меньше, чем единица", написанной по-английски,
как считают сами американцы, пластично и безупречно, Бродский приобщает
американского читателя к миру русской поэзии. В своих же русских стихах
поэт парит над американским ландшафтом:
Северо-западный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит - гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии...
Этот полет одинокого сильного ястреба, держащего курс на юг, к Рио-
Гранде, на пороге зимы, прослежен, казалось бы, американским глазом, но
смущает финальная строка стихотворения: детвора, завидев первый снег,
"кричит по-английски: "Зима, зима!" На каком же языке ей кричать в США,
как не по-английски? Последняя строка вызывает герметичность американского
мира, вселяет подозрение, что здесь не обошлось без мистификаторской
мимикрии, разрушенной напоследок намеренно и наверняка.
В декорациях американского неба вдруг возникает черная языковая дыра,
не менее страшная, чем осенний крик птицы, чей образ, и без того
нагруженный тяжестью разнородного смысла, в виду той дыры приобретает
новое, четвертое измерение, куда и устремляется ястреб:
...Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса - крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
А вот стихотворение из книги Бродского "части речи" (1977). Оно
написано в знакомой нам форме фрагмента, которая заставляет вспомнить,
что он принадлежит к школе Ахматовой:
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После скольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как даренной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть вообще. Часть речи.
Стихотворение так и начинается у Бродского со строчной буквы после
отточия. При слове "грядущее" по прихоти ассоциаций из языка возникают
другие слова с присущими им шлейфами настроений, эмоций, чувствований.
Они, как мыши, вгрызаются в память, и тут выясняется, что память стала
дырявой, что многое уже забылось. Слово влечет за собой другое слово не
только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее -
мыШи - Шторой - ШурШание. За этой звуковой темой следует другая:
Жизнь - обнаЖает - в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе - Человека
- Часть - реЧи - Часть - реЧи - Часть - реЧи. Это не просто инструментовка
на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и
суетятся при одном только слове "грядущее".
Из мышиной суеты с ее шуршанием возникает образ, неясный,
колеблющийся. Когда-то за шторой стоял Полоний, выдал себя шумом, и Гамлет
с возгласом "Крысы!" проткнул его шпагой. Когда-то Петр Степанович
Верховенский предложил Кириллову смотреть на него, Петра Степановича,
как на мышь, а вскоре уже стоял против окна, в углу, между стеною и шкафом,
Кириллов, и был готов к тому, чтобы через минуту застрелиться. Когда-то в
светелке, не за шторой, а за дверцей, не стоял, а висел Николай
Ставрогин, гражданин кантона Ури... ("Бесы" Достоевского). Слово следует за
словом по звуковым и смысловым ассоциациям, слова вызывают образ, за
которым тянутся другие и приводят к мысли об умирании. [1, с.269]
Конфликт между временем и пространством принимает часто форму
противостояния былого и черного. Белый - цвет пустоты, цвет смерти, цвет
- ничто. В занесенном снегом мире остаются только черные следы:
Если что-то чернее, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца.
Поэт сводит картину мира к белому листу бумаги и черным буквам.
Зачернить стихами бумагу - единственный способ придать смысл пустоте.
Отсюда и понимание стиха как понятия временного, вечного.
Творчество Бродского метафизично, это микрокосмос, где уживается Бог
и черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм. Его поэзия чрезвычайно
объемна и - одновременно - разнопланова. Не случайно один из его лучших
сборников назван в честь музы астрономии - Урании. Обращаясь к Урании,
Бродский пишет:
Днем и при свете слепых коптилок,
видишь: она ничего не скрыла
и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
реки, где ловят рукой белугу,
либо - город, в чьей телефонной книге
ты уже не числишься. Дальше к югу,
то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
лица желтеют. А дальше - плывут линкоры,
и простор голубеет, как белье с кружевами.
Отсюда, из этой многомерности восприятия мира вытекает и еще одна
особенность его поэтического мышления: Бродский никогда не был
политическим поэтом, хотя он - сын своего времени. По своей природе он
аполитичен, ибо Поэту всегда противна сама идея власти - какой бы она не
была. Просто он - больше политики, и власти - как носитель более вечной
категории - языка. [5, с.74]
Развитие поэта вело его все дальше к одиночеству, это было им же
предсказано. Причина его таится не столько в исходе политической тяжбы с не
распознавшим его талант государством, сколько в поэтическом кредо
Бродского, его экзистенциальной позиции.
Простая, жестокая мысль о том, что свобода художника обретается
ценой одиночества, а, если перефразировать Брехта, абсолютная свобода
стит абсолютного одиночества, приходит на ум, когда читаешь стихи из
"Урании":
Вечер. Развалины геометрии.
Точка, оставшаяся от угла.
Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.
Так раздеваются догола.
Но останавливаются. И заросли
скрывают дальнейшее, как печать
содержанье послание...
Одиночество, в глазах обывателя, вещь не менее стыдная, чем голое
тело. Чем дальше, тем прозрачнее становится воздух стихов Бродского, тени
удлиняются, оказываясь куда длиннее человеческих фигур, которые к тому же
все чаще оборачиваются мраморными изваяниями, не приспособленными для
диалога.
Склонность к длиннонотам, порою свойственная Бродскому, толкающая
мысль все с большей скоростью вращаться по кругу, приобретает другое
значение: мысль круто разворачивается к воспоминанию и сладостно вязнет в
нем, в том месиве человеческой жизни, где не было ни свободы, ни
одиночества, где было все несовершенно, но зато БЫЛО: длинноноты
превращаются в признания:
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане не знаю я, в какую землю лягу.
Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.
В сущности, это не так, это только "часть речи" - уступка отчаянию;
ведь именно "так раздеваются догола". Однако, как помним, спохватываются,
"останавливаются". Движение начинается в другую сторону. Мы словно
оказываемся в некой геометрической фигуре, в поле сильных
разнонаправленных эмоций. Отчаяние сменяется любовью, это особый вид
любви, дань давней философской традиции, amor fati (любовь к року),
стоическая позиция, позиция, совмещающая любовь и отчаяние, на полпути от
отчаяния к любви. [4, с.210]
Что сказать мне о жизни? Что казалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
"...зачастую, когда я сочиняю стихотворение и пытаюсь уловить рифму,
вместо русской вылезает английская, но это издержки, которые у этого
производства всегда велики. А какую рифму принимают эти издержки, уже
безразлично" - так говорит Бродский о "технологии" своего творчества.
"Больше всего меня занимает процесс, а не его последствия". "...когда я
пишу стихи по-английски, - это скорее игра, шахматы, если угодно, такое
складывание кубиков. Хотя я часто ловлю себя на том, что процессы
психологические, эмоционально-акустические идентичны". [3, с.128]
Ветренно. Сыро, темно. И ветренно.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю
| |  скачать работу |
Иосиф Бродский: До и после... |
