Критика расизма. О двух сторонах всякого вопроса
изведений русской литературы, по моему
мнению, сказано: «Всё пройдёт. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч
исчезнет, он не страшен, а вот звёзды останутся, когда и тени наших дел не
останется на Земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так
почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (М. А. Булгаков
«Белая гвардия»). В этом корень проблемы.
Бесполезно пытаться развенчать расизм только научными методами. Такие
явления могут возникать, когда вера человека уничтожена, а взамен её ничего
нет. Разум в таком случае притупляется и не устремлён за пределы
собственной конечности, т.е. проще говоря не освобождён от таких
деструктивных элементов как ненависть, боль, отчаяние. Тогда разум можно
наполнить каким угодно содержанием.
Данэм апеллирует в своей критике расизма к значению разума как к
научному методу, логической строгости, техническому подсчёту (может быть
по этому было так скучно читать?). Но разум в другом своём значении лежит в
основе языка, свободы, творчества, служит источником смысла, структуры норм
и принципов. Уничтожение расистских мифов возможно лишь в том случае, если
разум понимать как осмысленную структуру души, а не в его первом значении –
как техническое орудие.
Трудно доказать, что человечество имеет единый путь развития. Это
должно приниматься на веру усилием воли (у К.Ясперса – постулат веры ).
Если разные группы людей будут закрыты друг от друга, то это неизбежно
приведёт к катастрофе, например: явление Христа имело высший смысл только
для христиан, а другие народы (с точки зрения христиан) выпадали из общего
развития. Это рождало многие конфликты. Ещё недавно противостояние двух
закрытых систем чуть не привело к ядерной катастрофе. Это не должно
повториться никогда!
О ДВУХ СТОРОНАХ ВСЯКОГО ВОПРОСА
Чудо журналистики.
В августе 1933 г. старый, но вряд ли почтенный журнал «Ливинг эйдж»
опубликовал серию из трех статей под боевым заголовком «Вперед с Гитлером».
К тому времени фальшивка с поджогом рейхстага, зверские причуды штурмовиков
и реакционные страстишки нового режима достигли всей очевидности. И все-
таки одному из авторов, д-ру Алисе Гамильтон, удалось сохранить при виде
всего этого безмятежность. Она смотрела с птичьего полета, она пыталась
понять нацистов, и вот что вышло из-под ее пера. «Легко оптом осудить
подобных людей как сумасшедших или трусов, но это будет упрощенчеством. В
конце концов не надо забывать, что Германия на военном положении, а нам,
конечно, памятна странная перемена, случившаяся с некоторыми из наших
собственных идеалистов во время Великой войны. Несмотря на всю эту
жестокость, лицемерие и отвратительную личную мстительность ощущаешь среди
плодов нового движения в Германии нечто такое, по чему германский народ
изголодался; какими бы гротескными или даже истеричными ни казались
отрешенным англосаксам словоизвержения его приверженцев, они не вполне
абсурдны; в них есть кое-что, требующее от нас работы мысли».
Германия очень неплохо жила перед войной. Положение в России
(извиняюсь, в СССР) было куда хуже и это не дало нам права идти
завоеваниями на весь остальной мир.
Разумеется, сочинительница приведенных слов никоим образом не
симпатизировала нацистской идеологии. Сама рассудительность тона тому
свидетельство. Здесь есть лишь некая упрямая объективность, которую не
поколебать зрелищем нескольких случайных преступлений. И все-таки
несомненно, что общее впечатление от этих слов благоприятно для нацистов и
для «плодов нового движения в Германии». В момент, когда решительное
выступление народов мира могло бы еще покончить с властью Гитлера и тем
самым избавить человечество от надвигавшейся катастрофы, автор приглашал
нас помедлить и подумать.
Появление «отрешенного англосакса».
Алиса Гамильтон апеллировала при этом к конгениальной черте в нас
самих, к тому обстоятельству, что мы — «отрешенные англосаксы». Мы-де
поэтому должны не доверять упрощенческим и лежащим на поверхности
объяснениям; мы должны вспомнить, что «осуждать легко»; мы, наконец, должны
сочувствовать тому, по чему «германский народ изголодался». Современная
журналистика полна чудес, но не думаю, чтобы где-то она могла дойти до
более замечательного злоупотребления объективностью.
«Отрешенный англосакс»! Недурное наименование для той породы политического
животного, которой посвящается эта моя глава. Буду, однако, употреблять его
как нарицательное, очистив от расистских обертонов, потому что ведь
совершенно ясно, что носящее это имя животное процветает под любым солнцем
и среди всех народов. Свой главный талант оно приобретает в процессе
обучения, не по наследству. Это — трудное искусство бездействия.
Если пытаться сберечь человека при помощи слов, а не действий, то он
превратится в тепличное растение.
Лучше бы автор бездействовал. На благо человечеству.
Социальные типы «отрешённого англосакса».
1. Типичный производитель-потребитель.
На первый, неосновательный, взгляд подобное искусство может показаться
необычайно простым: стоит расслабить мышцы — и последует желаемый эффект.
Но действие часто бывает столь необходимо и как биологическая потребность,
и как социальный императив, что ничегонеделание явно требует специальных
предлогов. Предрассудки, о которых мы беседовали во II и III главах,
внушают нам бездействие под предлогом воображаемой бесплодности действия.
Если человеческая природа неизменна или если зло социальной
несправедливости вызвано к жизни непреложными законами эволюции, то, ясное
дело, нечего утруждать свою голову (или ноги) лишними хлопотами.
Правда, такие основания для бездействия больше свойственны людям не
слишком обостренной нравственной чуткости, чья удовлетворенность своей
собственной судьбой оставляет им разве что чувство недоумения перед лицом
чужих бедствий. Здесь нет ничего из ряда вон выходящего, ибо именно таково
одно из отупляющих последствий частной собственности.
2. Дон-Кихоты, сражающиеся с мельницами.
Существует, однако, значительная группа лиц, обладающих благополучием
и даже богатством, и все-таки сохранивших участие к своим собратьям. Они
чутки к страданиям, они возмущаются несправедливостью. Для них было бы
совершенно естественным действовать подобающим образом; больше того, они
постоянно готовы именно так и поступить. Всю жизнь они словно балансируют
на канате: ничтожное движение — и они беззаветно, глубоко, безвозвратно
ринутся в действие.
Не знаю, какими были главы II и III, но эта уж больно скучная.
3. Канатоходец.
Задача тех, кто желает предотвратить подобную активность, сводится,
понятным образом, к тому, чтобы дать таким людям и дальше балансировать на
канате. Фокус тонкий — неуспех в нем имеет необратимые последствия. Что ж!
Пускай фокус тонкий, да зато чертовски простой. Ну-ка, подумайте, чем можно
заниматься, балансируя на канате? Только одной единственной вещью, а именно
говорением. А о чем вы будете говорить? Разумеется, о сравнительных
достоинствах падения на правую или на левую сторону.
4. Болтающаяся личность.
И еще одну группу людей можно добавить к этой категории — людей,
наслаждающихся жаром деятельности и близостью к событиям, но не желающих
связывать себя ни одним конкретным направлением. Они жаждут слияния с
действием и такого знания всего происходящего, как они выражаются,
«изнутри», какое для артиста-канатоходца недоступно. Однако в то же самое
время они желают сохранить то, что считают своей беспристрастностью и своей
неподкупностью. Беспристрастность оказывается в таком случае способностью
плавать во всех течениях, как рыба в воде, а неподкупность — вечной
неспособностью решиться на что-то одно. Так что по соседству с канатоходцем
мы можем поставить эту болтающуюся личность, а болтанка, надо сказать, не
относится к видам гимнастики.
Гимнастика есть дисциплина, болтанка — отсутствие таковой. Самые
ошеломительные эскапады в ней получаются просто вследствие игры
противонаправленных сил, на которые болтающаяся личность не оказывает ровно
никакого влияния. Носимый, как пробка на воде, всевозможными волнами, такой
человек следует наиболее сильному потоку и, как ему мерещится, мудро и
величественно скользит среди привычных стихий, имея небо над головой и силу
потока под собой. Он рад непосредственному знакомству с несущими его водами
и самодовольно констатирует свое собственное внутреннее постоянство —
подлинная, чистая, нетонущая пробка. Мир — такой громадный и текучий, такой
бурный и изменчивый — предстает ему в облике вечного прилива и отлива.
Бурун встречается с буруном, воронка — с воронкой, механически и неумолимо.
Пробка взмывает по склону громадной волны, успевает увидеть на ее коньке
множество аналогичных вершин и стремглав скатывается но другому склону.
Ведь у каждой волны, по-видимому, два склона. По бокам каждой впадины две
волны. Во всяком вопросе две стороны.
Это конечно правильно сравнивать всё с миром, буруном, но почему-то я
не понял, что хотел сказать этим автор.
Как должно выражаться центральное существо дела в любом споре?
Не спорю: нелишним будет сразу признать, что в каком-то строгом
логическом смысле у всякого вопроса действительно две стороны. Для любого
высказывания всегда возможно найти другое, полностью противоречащее ему
высказывание; второе высказывание должно будет тогда содержать то, что
необходимо, и не более, чем необходимо, для опровержения первого. Так,
например, если я скажу, что здесь вчера шел дождь, мое утверждение будет
опровергнуто высказыванием, что здесь вчера не было дождя2. Но, к
несчастью, для
| |  скачать работу |
Критика расизма. О двух сторонах всякого вопроса |
