Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы
ndash; объективного ли? – созерцания.
____________
Шпенглер всматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание
бесконечно нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней,
разгорающихся и потухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но
мало-помалу глаз начинает привыкать и выступает второй, более устойчивый
исторический план. В гнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово
ландшафт и все время говорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах)
на берегу Средиземного моря, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-
европейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из
них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и
умирает своею зимой. Этому роковому кругу жизни внешней соответствует столь
же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно
совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.
Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех Шпенглеровских
размышлений. Культура, – это могущественное творчество созревающей души, –
рождение мифа, как выражения нового богочувствования, – расцвет высокого
искусства, исполненного глубокой символической необходимости, – имманентное
действие государственной идеи среди группы народов, объединенных
единообразным мирочувствованием и единством жизненного стиля.
Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм
мирочувствования; замена вопросов религиозного и метафизического характера
вопросами этики и жизненной практики. В искусстве – распад монументальных
форм, быстрая смена чужих входящих в моду стилей, роскошь, привычка и
спорт. В политике – превращение народных организмов в практически
заинтересованные массы, господство механизма и космополитизма, победа
мировых городов над деревенскими далями, власть четвертого сословия.
Цивилизация представляет собой, таким образом, по Шпенглеру неизбежную
форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого
творчества в мертвой работе, космического разума в практическом рассудке,
нации в интернационале, организма в механизме.
Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Каждая
культура, как Сатурн кольцом, опоясана своим роковым одиночеством.
“Нет бессмертных творений. Последний орган и последняя скрипка будут когда-
нибудь расщеплены; чарующий мир наших сонат и наших trio<3>, всего только
несколько лет тому назад нами, но и только для нас рожденный, замолкнет и
исчезнет. Высочайшие достижения Бетховенской мелодики и гармонии покажутся
будущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чем
успеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души,
для которых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.
Кто понимает сейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует что она
значила для людей античного мира?”
Никто не знает, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, нет
единой истории, нет развития, нет и прогресса.
Есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры
к цивилизации.
_____________
Очевидно, что только что воспроизведенные утверждения Шпенглера предельно
заостряют все уже вышеуказанные противоречия его мысли. Творения каждой
культуры понятны только в ее собственной атмосфере, только среди
объединенных ею людей. Для будущих культур Бетховенская мелодика будет
идиотическим карканьем. Греческую лирику сейчас никто не понимает. Такова
теория. Но что делает сам Шпенглер в своей книге? Он портретирует арабскую,
индусскую, египетскую и античную культуры. Портретирует мужественно и
страстно, без тени скептицизма, без малейшего сомнения в сходстве
создаваемых портретов.
Разрешить это противоречие за Шпенглера, очевидно, нельзя, но искать
таковое разрешение у него можно, и можно в двух противоположных
направлениях: в направлении мистическом и в направлении скептического
релятивизма.
Скептически-релятивистическое разрешение заключалось бы в неожиданном для
Шпенглера признании, что его проникновение в души древних культур является
в сущности проникновением иллюзорным, не размыкающим по-настоящему
одиночества его западно-европейской души. Оно заключалось бы в утверждении,
что познавая Грецию, Египет и Индию, Шпенглер в конце концов своими
химерическими гаданиями об этих культурах реально познает только свою
собственную душу европейца двадцатого века.
Такое релятивистическое трактование Шпенглера сводилось бы к мысли, что
постижение по аналогии не ведет дальше постижения одной аналогии.
Утверждая, что фрески Полигнота относятся к скульптуре Поликлета, так же
как портреты Рембрандта к музыке Баха, мы проникаем в душу античного
искусства, в сущности не глубже, чем в природу зеркала, в котором
рассматриваем самих себя. Все эти наши Греции, Индии, Египты, все это
только наши тени, нами же созданные призраки. Но жизнь среди призраков не
есть ли самая одинокая жизнь? Но если так, почему же Шпенглер так страстно
отдается изучению умерших культур, отошедших миров! Очевидно потому, что он
любит эти миры, эти культуры, и все еще не верит н иллюзионизм своей любви,
мнящей владеть предметом, но владеющей только своею мечтою о нем. Р о м а н
т и к и л л ю з и о н и с т, не разгадавший этой своей природы, вот первый
облик Шпенглера, в котором психологически разрешимы противоречия его книги,
если акцентуировать ее релятивистические мотивы.
Но возможна попытка додумать Шпенглера до конца и в другом направлении, в
направлении мистическом. Есть в “Закате Европы” одинокие, глухие места, в
которых Шпенглер, оговариваясь, что здесь мистерия, боящаяся слов, говорит
о мировой душе (Urseelentum), отпускающей к жизни души вселенских культур и
принимающей их обратно в свое лоно по свершении ими своих путей. В этой
мировой душе все вечно пребывает; в ней и поныне живы потерянные трагедии
Эсхила, не как созданные формы, не как телесные вещи, не для дневного
сознания человечества, но как-то иначе, в какой-то несказуемой,
неразрушимой первосущности. Этими прозрениями Шпенглер прокладывает в
сущности путь к утверждению всего того, что он всячески отрицает, к
утверждению единого человечества, единой истории и прозрачности всякого ты,
для всякого я. Пойди он этим путем и все противоречия его системы
разрешились бы в образе мистика-гностика. Однако, Шпенглер только видит
этот путь, но идти им он не идет.
Но Шпенглер вообще никуда не идет и никуда не ведет; он убежденно стоит на
перекрестке многих путей, стягивая в роковой узел своего многосмысленного
существа все противоборствующие мотивы современности. Он не только романтик
иллюзионист вчерашнего дня, и не только мистик-гностик вечного дня
человечества, он кроме того еще и современный человек, отравленный всеми
ядами всеевропейской цивилизации. Разгадав с пророческою силою образ этой
цивилизации, как образ уготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все
же остался ее мечом и ее песнью. Он верит, что в каждом собрании акционеров
большого предприятия вращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во
всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга
совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне
служения музам, превратив его в инженера или химика. Он твердо знает, что
Европе осталось одно – смерть; что в Европе возможна только цивилизация и
не возможна культура, и потому он каким-то своим римско-прусским вкусом к
доблести воина и мужа требует от современного человека навстречу смерти
открытых объятий, безропотного служения цивилизации и полного воздержания
от разлагающих душу смертника юношеских мечтаний, воздержания от искусства,
философии, творчества.
На три знакомых лица – романтика, мистика и человека современной
цивилизации расслояется, таким образом, своеобразный образ Шпенглера при
первой же попытке уничтожить противоречия его концепции. Это значит, что
оригинальность Шпенглера, как мыслителя, жива, прежде всего, противоречиями
его мысли.
Прекрасно чувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в своей
книге даже и не пытается логически выправить своих построений; разрешить
основное противоречие того, что он утверждает как скептик-релятивист и
того, что он создает как интуитивист-мистик.
Книга его убежденно и глубокомысленно смотрит в душу читателя
характернейшею некоординированностью своих противоречий, как Рафаэлевский
портрет d'Inghiram<4>i. Смотрит в мир своими раскосыми глазами.
В этом ее своеобразная художественная правда, ее глубина и выразительность.
Дав общую характеристику Шпенглера как мыслителя ц артиста, попробуем
несколько ближе присмотреться к его изумительной по глубине интуиции и
техническому мастерству работе историка физиономиста. Выберем с этой целью
две наиболее завершенные работы Шпенглера, портрет аполлинической души
Греции и души западно-европейской культуры, по Шпенглеру фаустовской души,
и постараемся дать с них уменьшенные и схематизированные, но по возможности
все же тщательные копии.
Античная Греция – это расчлененное бухтами, реками и горами побережье, это
изолированные тела островов Эгейского моря.
Этот стиль материнского ландшафта таинственно передался стилю всей античной
культуры. Для древнего грека мир – сумма отдельных тел, изолированных
вещей. Того, в чем эти тела для нас находятся и чем они для нас
объединяются, единого, бесконечного пространства, из которого по Канту
можно отмыслить все тела, но которое нельзя перестать себе представлять,
для античного человека просто не существует. Для античного человека, для
аполлинической души бесконечное пространство то, чего нет. Для него реальны
только тела. Это так для античной математики и так для античного искусства.
Пифагорейское число, лежащее в основе всех вещей, ничто иное, как мера и
проп
| |  скачать работу |
Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы |
