Лермонтов, жизнь и творчество
т построен всецело на идее возможного возрождения через
любовь. Жительница кельи, святая дева - все же не ангел, и она не
противостоит ему, как непримиримая противоположность. Она скорее поймет его
душевные муки и, быть может, исцелит его, даст ему часть своих сил для
победы над злом, не отрекаясь при этом окончательно от земного начала.
Демон нарушает "клятвы роковые", любить чистою любовью, отказывается "от
мщения, ненависти и злобы" - он уже хотел "на путь спасенья возвратиться,
забыть толпу недобрых дел". Но одноначальный ангел, стоявший на страже
абсолютной чистоты, не поняв его, снова возбудил в нем его мрачные,
холодные мысли, вызвал к действию его злобу. Любовь, по вине ангела, не
спасла демона, и он, неискупленный, остался со своими прежними затемненными
страданиями. В горькой улыбке, которою демон "упрекнул посла потерянного
рая", Лермонтов лишний раз отражает свой протест против пассивности
совершенства, против абсолютного признания примата за законами духа. Демон
не раскаялся, не смирился перед Богом; для этого он был слишком горд,
слишком считал себя правым. Не его вина, что душа его такая двойственная;
Творец его создал таким и обрек его на неодолимые мучения. К Нему надо
взывать, Его вопрошать о смысле этой душевной пытки. Веяния грозного рока
должен был ощущать Лермонтов в безнадежности своих стремлений к цельности к
слиянию обоих начал. Отсюда мотив богоборчества, титанизм, "гордая вражда с
небом", не прекращающаяся в продолжение всего первого периода и
захватывающая часть второго. Этой гордой враждой одержимы чуть ли не все
герои произведений первого периода. "Если Ты точно Всемогущ, - спрашивает
Юрий в "Menschen und Liedenschaften", - зачем Ты не препятствуешь ужасному
преступлению - самоубийству? Зачем хотел Ты моего рождения, зная про мою
гибель?" И он заявляет дальше с гордостью человека, который и хотел бы да
не может смириться: "Вот я стою перед Тобою, и сердце мое не трепещет. Я
молился, не было счастья; я страдал, ничто не могло Тебя тронуть". Еще
громче звучит этот протест против Творца в устах Арбенина из "Страшного
человека": у него он поднимается до полного разрыва с Ним, до демонского
богоотступничества. "Нет в Нем отныне ни любви, ни веры. Бог Сам
нестерпимой мукой вымучил у него эти хулы. Бог виноват! Пускай гром упадет
в наказание на его непокорную голову! Он не думает, чтобы последний вопль
погибающего червя мог Его порадовать", - так кончает он горьким сарказмом в
безнадежности отчаяния. Азраилу тоже кажется, что он сотворен, "чтобы
игрушкою служить", и он тоже горько вопрошает Всесильного Бога: зачем Он
его сотворил; ведь Он мог знать про будущее. "Неужели Ему мил его стон?"
Проклинает, наконец, Божье владычество и Вадим, "проклинает в час своей
кончины за то, что Бог проклял его в час рождения". Таков тяжелый
внутренний опыт Лермонтова, который все более и более обостряется по мере
приближения ко второму периоду его творчества. Бурные годы первого
петербургского периода, длившиеся почти до самого изгнания на Кавказ, -
годы, когда, казалось, земное начало окончательно взяло верх, осложняют
этот опыт еще с другой стороны. Теперь уже не одна больная возбужденная
фантазия доставляет ему пищу для его мучительно тяжелых дум; он слишком
хорошо узнал на деле, что такое жизнь, каков может быть размах и сила
бунтующей плоти ("Гошпиталь", "Петергофский праздник", "Уланша"); он
испытал, сколько мук заключается в слепых и диких неудержимых страстях,
какой ужас таит в себе земное, "порочное" начало. И он на первых порах еще
гораздо больше, чем прежде, тяготится своим существованием. Он не знает и
никогда не знал, что такое цельность, полнота жизни. Нестерпимые муки,
настоящая пытка - постоянно жаждать, домогаться и никогда не достигать.
Драма "Маскарад" отражает это душевное состояние. В ней много
автобиографического и автопортретного, но образ главного героя, Арбенина,
развертывается на фоне реальных бытовых картин. Подобно автору, Арбенин
тоже человек гордый, смелый, с непреклонной волей, тоже мученик своих
страстей, жертва внутренних противоречий. Ему, как демону, кажется, что его
возродила к новой чистой жизни любовь "слабого создания, ангела красоты".
Без нее "нет у него ни счастья, ни души, ни чувства, ни существования"; он
уже давно успел разгадать "шараду жизни, где первое - рождение, где второе
- ужасный ряд забот и муки тайных ран, где смерть последнее, а целое -
обман". Но мыслимо ли возрождение для такого человека? Ведь его бури не
временные, легкоодолимые, а бури рока, заранее и раз навсегда определившего
ему быть "меж двух жизней, в страшном промежутке". Какой-нибудь случай - и
все шаткое счастье, основанное на таком неестественном союзе, как его с
ангелом красоты, весь душевный временный покой сейчас же рушится. Арбенин
лишь внешне возродился. Он не сумел проникнуться до конца началами чистоты
и совершенства: для этого в его душе было слишком мало веры. Он убил ее,
свою любовь, свое возрождение, и вновь остался один со своими прежними
муками. Демонская концепция, разыгранная среди смертных, из аллегории стала
символом: ведь Арбенин, как и демон, отверженец Неба - только
богоотступник, а не богоотрицатель, ибо он верит, что есть мир прекрасный:
он ей "откроется, и ангелы возьмут ее в небесный свой приют". Земля
осуждена, но не надолго. Вскоре появляются уже те новые элементы в его
мироощущении, которые и определяют основную тенденцию второго периода его
творчества. В следующем произведении, "Боярине Орша", Лермонтов опять берет
землю под свою защиту, снова борется за ее равноправность с Небом. Арсений,
преданный в руки монастырских судей, поднимает бунт против законов святой
обители. Он хочет воли, хочет узнать, "прекрасна ли земля", "для воли иль
тюрьмы на этот свет родимся мы". Это - веление сердца, в котором есть
другой закон, "ему не менее святой". И он настолько сын земли, поклонник ее
здоровых стихийных сил, что он и от рая готов отказаться, если не найдет
там своего земного идеала. "Что без нее земля и рай? Одни лишь звучные
слова, блестящий храм без божества". И тут уже ясно намечаются основные
тона главного мотива "Мцыри", и яснее всего эти новые элементы в творчестве
Лермонтова. Это - признание самоценности языческого начала, возможность не
только оправдать землю, но и принять ее целиком за ее красоту, за те
покоряющие восторги, которые дарит человеку природа. Арсений убежал из стен
святых, укрылся в лоне природы, слился с нею и сразу "забыл печали бытия".
То же делает и Мцыри, который всю свою жизнь лелеял одну мечту: вырваться
из этих "душных келий и молитв в чудный мир тревог и битв". Лермонтов
пользуется здесь всем богатством своих красок и пленительно рисует грешную
землю. Перед нами совсем иное, новое, просветленное отношение к ней. Поэту
открылись в ней какие-то иные ценности, иной смысл, и он всецело держит
сторону Мцыри даже тогда, когда тот чувствует себя братом барса и, подобно
ему, жаждет крови. "Мцыри" написаны позже (в 1840 г.), но уже теперь, в
самом начале этого периода, эта новая струя в творчестве Лермонтова, эта
близость к земле чувствуется достаточно сильно. Поэт и на небо начинает
смотреть другими глазами, говорить о нем с какой-то чудесной простотой,
именно словами земли. Таковы лучшие его небесные гимны: "Ветка Палестины",
молитва: "Я, Матерь Божия", "Когда волнуется желтеющая нива". В особенности
характерно "Когда волнуется желтеющая нива"; здесь уже ясное предчувствие
примирения обоих начал: неба и земли. Не синие горы Кавказа пленяют его, не
в грозных завываниях диких бурь улавливает он родственные душе звуки; в нем
вызывает чувство умиления свежий лес, шумящий при звуке ветерка, и сагу
таинственную ему лепечет "студеный ключ, играя по оврагу". И когда он
воспринимает все эти простые, естественные звуки, тогда он может "счастье
постигнуть на земле и в небесах увидеть Бога". Земля стала ему совсем
близкой и родной, и позднее - в стихотворении "Выхожу один я на дорогу"
(1841), поэт уже знает, что ему нужны земные грезы; ему нужно, чтобы во
время векового сна "в груди дремали жизни силы, чтобы дыша вздымалась тихо
грудь, и сладкий голос пел про любовь, и темный дуб, вечно зеленея, над ним
склонялся и шумел". Он чувствует, что его отчизна уже не только могучий
Кавказ, но и скромная, простая деревенская Русь, и он любит ее "странною
любовью", любит "ее полей холодное молчанье, лесов дремучих колыханье,
дрожащие огни печальных деревень, дымок спаленной жнивы и на холме средь
желтой нивы чету белеющих берез" ("Отчизна"). Лучи этой новой любви
отбрасываются как бы и назад и ярко отражаются в его прекрасной "Песне про
царя Ивана Васильевича Грозного" (1837). Далекое прошлое России рисуется
ему уже не в фантастических очертаниях, как раньше в "Сыне вольности", а во
всей прелести народной былинной простоты, и он узор за узором выводит
картины тогдашнего быта. Ему открылся дух того времени, он постиг
несложную, но цельную психологию тех людей. Еще с
| |  скачать работу |
Лермонтов, жизнь и творчество |
