Математическая мифология и пангеометризм
атим внимание на чисто качественный, квалитативный, подход к
математическим конструкциям. Эта особенность достаточно ярко прослеживается
в приведенных выше примерах.
Во-вторых, - на отсутствие необходимой связи между нематематическим
предметом рассмотрения и математической конструкцией [33, с.66; 35, с.369].
Приведем соответствующий пример.
Существует целая традиция использования геометрического образа круга
(окружности) для прояснения соотношения Божественных ипостасей
(hypostasis), которых три при единстве сущности (oysia). Однако делаться
это может несколько по-разному.
Так Николай Кузанский сравнивает Бога с максимальным кругом, у которого, в
силу единственности максимума, центр, диаметр и окружность тождественны.
«Ты видишь, - пишет он, - что простой и неделимый максимум целиком залегает
внутри всего как бесконечный центр, что он извне всего охватывает все как
бесконечная окружность и что он все пронизывает как бесконечный диаметр. Он
начало всего как центр, конец всего как окружность, середина всего как
диаметр. Он действующая причина как центр, формальная причина как диаметр,
целевая причина как окружность. Он дарует бытие как центр, правит как
диаметр, хранит как окружность, - и многое в том же роде» [18, с.83]. По-
видимому, центр, дающий единство кругу, символизирует здесь Отца как
единство, диаметр, как характеризующий равенство круга по всем
направлениям, - Сына, как равенство единства, окружность, замыкающая и
связующая круг, - Духа, как связь Отца и Сына.
Несколько по-другому у Кеплера: «Образ Триединого Бога - это сферическая
поверхность; другими словами, Бог-Отец находится в центре, Бог-Сын - на
наружной поверхности, а Бог-Дух Святой - в равенстве отношений между точкой
и поверхностью» [2, с.62]. Вместо круга мы имеем здесь дело с шаром, а
элементы, с которыми связывались Сын и Дух, поменялись местами.
Поясняя почему Бог троичен, а не четверичен, пятеричен и т.д., Николай
Кузанский использует образ треугольника как простейшего из многоугольников:
«четырехугольная фигура не минимальна, что очевидно, поскольку треугольник
меньше ее; значит простейшему максимуму, который может совпасть только с
минимумом, четырехугольник, всегда составный и потому больший минимума,
подходить никак не может» [18, с.81].
Рассматривая тот же вопрос, П.А.Флоренский привлекает иной образ: он
предпочитает представлять себе взаимное расположение точек на окружности.
«В трех ипостасях, - пишет он, - каждая - непосредственно рядом с каждой, и
отношение двух только может быть опосредствовано третьей. Среди них
абсолютно немыслимо первенство. Но всякая четвертая ипостась вносит в
отношение к себе первых трех тот или иной порядок и, значит, собою ставит
ипостаси в неодинаковую деятельность в отношении к себе, как ипостаси
четвертой» [30, с.50]. (Подробнее см. в [31, с.149-150]).
Обсуждаемое отсутствие необходимой связи интересно выразилось уже в
«Тимее». Желая конструировать правильные многогранники из прямоугольных
треугольников, Платон избирает два наиболее «прекрасных» из них -
равнобедренный и «тот, который в соединении с подобным ему образует третий
треугольник - равносторонний» (т.н. гемитригон). Первый из избраных
треугольников «хорош» по понятной причине - у него равные катеты. Но почему
из всех неравнобедренных прямоугольных треугольников выбран именно
гемитригон? Этого Платон не объясняет: «обосновывать это было бы слишком
долго (впрочем, если бы кто изобличил нас и доказал обратное, мы охотно
признали бы его победителем)» [21, с.457; курсив мой]. Обратим внимание на
выделенные курсивом слова. Что это значит? На наш взгляд, Платон
подчеркивает, что для него важен эффект, производимый его рассуждением в
целом и основные принципы его разворачивания (в данном случае: эстетическое
совершенство), а не отдельные его детали, которые могут и не определяться
темой диалога однозначным образом, а значит, и могут быть заменены другими,
коль скоро такие будут представлены.
Обе названные особенности существования математических конструкций в
интересующем нас культурном контексте являются частными проявлениями более
общей тенденции - тяготения к восприятию математики как эстетического
феномена. Эстетического - в широком, первоначальном смысле этого слова - от
aisthesis - чувственное восприятие (в первую очередь зрение). Греческая
математика преимущественно геометрична, а в платонической традиции именно
геометрия оказывалась самой «математической» из всех математических
дисциплин, дисциплиной, наиболее полно воплощающей срединное положение
математики между чувственным и эйдетическим [27]. Именно эстетическая
сторона математики выявляет себя наиболее полно в математической мифологии.
Как мы уже отмечали, всякая специфическая область приложения математики
позволяет по-новому взглянуть на математику вообще. Какую же перспективу в
понимании математики открывает нам математическая мифология и работа
математических конструкций в роли парадигмальных схем?
В данном аспекте ключ к пониманию природы математики наиболее естественным
представляется искать, конечно же, в наиболее наглядной, «зримой», области
математики - в геометрии.
Уже Прокл отчетливо зафиксировал главную особенность геометрической мысли:
она способна дать развернутое знание о своих предметах лишь с помощью
воображения (phantasia), отразив их в воображаемой материи (hyle
phantaston) [24]. Предмет математики не умозрителен, но и не воспринимаем
чувствами. Он удивительным образом причастен и тому и другому, что
Аристотель зафиксировал в парадоксальных, совмещающих главные
противоположности платонической онтологии терминах hyle noete («мыслимая
материя») и noys pathetikos («страдательный разум») [27]. Геометрическое
воображение Прокла оказывается одновременно совмещающим в себе казалось бы
несовместимое - чистую активность (noys) и чистую пассивность (hyle).
Чистая мысль (noys theoretikos), овеществляясь, обращается в геометрии в
noys pathetikos, а материя чувственного восприятия (hyle aisthete),
очищаясь, предстает как более «тонкая» геометрическая материя (hyle noete,
hyle phantaston).
Следующий важный шаг в осмыслении природы геометрической мысли делает Кант.
Прокловскому различению hyle aisthete и hyle phantaston у Канта
соответствует противопоставление эмпирического и чистого созерцания (reine
Anschauung). Причем Кант явно называет это чистое созерцание -
«пространство + время». Здесь «пространство и время» обозначают тот
универсальный фундамент, который соответствующий мысленный эксперимент
обнаруживает в основе всякого нашего представления (6) . Геометрическое
мышление есть пространственно-временное конструирование, а предмет
геометрии - пространство и его отношения, временная динамика
пространственных конструкций [11, т.3, с.67, 76-77, 528-529].
В самом деле, в эстетическом аспекте деятельность геометра предстает как
организация и переорганизация пространственных элементов во времени, а цель
- изучение существующих здесь возможностей. Решая задачу из элементарной
геометрии, мы проводим прямые и окружности, фиксируем их пересечения как
точки. Затем исследуем устройство получившейся конфигурации: насколько
«жестко» заданные условия фиксируют соответствующую «конструкцию», сколько
различных конструкций может быть «собрано» из данных элементов и т.п.
Особенно важно отметить, что соединение любых двух элементов в этой
деятельности непосредственно дается нам в созерцании, мы непосредственно
«видим» как они «стыкуются» между собой. Доказательства же и вычисления в
эстетическом аспекте предстают как сравнение и сопоставление различных
элементов исследуемой конструкции.
Нарисованная картина порождает, однако, ряд вопросов и требует
комментария.
Во-первых, обратим внимание на то, как проявляется в нашем простейшем
случае платоническая тема срединного положения геометрической деятельности
между чистой активностью и чистой пассивностью. С одной стороны, налицо
активное, конструктивное начало - мы можем порождать те или иные
конфигурации по собственному желанию. С другой стороны, мы не можем,
например, заставить две прямые «заключать пространство», - та среда, в
которой мы разворачиваем свою конструктивную активность, имеет свои
закономерности, не позволяющие нашему конструированию быть совершенно
произвольным, накладывая на него свои ограничения. Эта среда обладает
«косностью», она сопротивляется формующей руке творца, эта среда
материальна - актуализировать в ней можно лишь то, что допускается ее
собственными потенциями. Более того, деятельность геометра, судя по всему,
как раз и направлена именно на выявление этих потенций, а не на наслаждение
собственным произволом. Наряду с конструктивным началом в простейшей
геометрической деятельности мы явственно ощущаем и присутствие начала
рецептивного (7) .
Во-вторых, следует особо остановиться на кантовском различении чистого и
эмпирического. Насколько математическая мысль действительно свободна от
эмпирических образов? Рассуждая, геометр чертит палочкой на песке, мелом на
доске или
| |  скачать работу |
Математическая мифология и пангеометризм |
