Николай Гумилев Жизнь и личность
но участвовал и в литературной политике.
Вместе с Н. Оцупом, Г. Ивановым и Г. Адамовичем он возродил Цех Поэтов,
который должен был быть "беспартийным", не чисто акмеистским, но ряд поэтов
отказался в него войти, а Ходасевич кончил тем, что ушел. Уход Ходасевича
был отчасти связан с тем, что в петербургском отделении Всероссийского
Союза Поэтов произошел переворот и на место Блока председателем был выбран
Гумилев. В связи с этим много и весьма противоречиво писалось о враждебных
отношениях между Гумилевым и Блоком в эти последние два года жизни обоих,
но эта страница литературной истории до сих пор остается до конца не
раскрытой, и касаться этого вопроса здесь не место.
Гумилев с самого начала не скрывал своего отрицательного отношения к
большевицкому режиму. А. Я. Левинсон, встречавшийся с ним во "Всемирной
Литературе", где их на два с лишком года объединил "общий. труд насаждения
духовной культуры Запада на развалинах русской жизни", так вспоминал об
этом времени в 1922 году: Кто испытал "культурную" работу в Совдепии, знает
всю горечь бесполезных усилий, всю обреченность борьбы с звериной враждой
хозяев жизни, но все же этой великодушной иллюзией мы жили в эти годы,
уповая, что Байрон и Флобер, проникающие в массы хотя бы во славу
большевицкого "блеффа", плодотворно потрясут не одну душу. Я смог оценить
тогда обширность знаний Гумилева в области европейской поэзии,
необыкновенную напряженность и добротность его работы, а особенно его
педагогический дар. "Студия Всемирной Литературы" была его главной
кафедрой; здесь отчеканивал он правила своей поэтики, которой охотно
придавал форму "заповедей"... В общественном нашем быту, ограниченном
заседаниями редакции, он с чрезвычайной резкостью и бесстрашием отстаивал
достоинство писателя. Мечтал даже во имя попранных наших прерогатив и
неотъемлемых прав духа апеллировать ко всем писателям Запада; ждал оттуда
спасения и защиты. О политике он почти не говорил: раз навсегда с
негодованием и брезгливостью отвергнутый режим как бы не существовал для
него.
Едва ли правильно думать, как утверждали многие, что дело было в
"наивном" и несколько старомодном, традиционном монархизме Гумилева.
Отрицательное отношение к новому режиму было общим тогда для значительной
части русского интеллигентного общества, и оно особенно усилилось после
репрессий, последовавших за покушением на Ленина и убийством Урицкого,
совершенным поэтом Леонидом Каннегиссером. Но многими тогда овладел и
страх. Гумилева от многих отличали его мужество, его неустрашимость, его
влечение к риску и тяга к действенности. Так же как неверно, думается,
изображать Гумилева как наивного (или наивничающего) монархиста, так же
неправильно думать, что в так называемый заговор Таганцева он оказался
замешанным более или менее случайно. Нет оснований думать, что Гумилев
вернулся весной 1918 года в Россию с сознательным намерением вложиться в
контрреволюционную борьбу, но есть все основания полагать, что, будь он в
России в конце 1917 года, он оказался бы в рядах Белого Движения. Точной
роди Гумилева в Таганцевском деле мы не знаем, и о самом этом деле известно
еще далеко недостаточно. Но мы знаем, что с одним из руководителей
"заговора", профессором - государствоведом Н. И. Лазаревским, Гумилев был
знаком еще до отъезда из России в 1917 году.
Гумилев был арестован 3-го августа 1921 года, за четыре дня до смерти
А. А. Блока. И В. Ф. Ходасевич, и Г. В. Иванов в своих воспоминаниях
говорят, что в гибели Гумилева сыграл роль какой-то провокатор. По словам
Ходасевича, этот провокатор был привезен из Москвы их общим другом,
которого Ходасевич характеризует как человека большого таланта и большого
легкомыслия, который "жил... как птица небесная, говорил – что Бог на душу
положит" и к которому провокаторы и шпионы "так и льнули". Гумилеву
"провокатор", называвший себя начинающим поэтом, молодой, приятный в
обхождении, щедрый на подарки, очень понравился, и они стали часто
видеться. Горький говорил потом, что показания этого человека фигурировали
в гумилевском деле и что он был "подослан". Г. Иванов связывал провокатора
с поездкой Гумилева в Крым летом 1921 года в поезде адмирала Немица и так
описывал его: "Он был высок, тонок, с веселым взглядом и открытым юношеским
лицом. Носил имя известной морской семьи и сам был моряком - был произведен
в мичманы незадолго до революции. Вдобавок к этим располагающим свойствам,
этот 'приятный во всех отношениях' молодой человек писал стихи, очень
недурно подражая Гумилеву". По словам Иванова, "провокатор был точно по
заказу сделан, чтобы расположить к себе Гумилева". Хотя в рассказе. Иванова
есть подробности, которых нет у Ходасевича, похоже, что речь идет об одном
и том же человеке.
Ходасевич же оставил наиболее подробный и точный рассказ о последних
часах, проведенных Гумилевым на свободе. Он писал в своих воспоминаниях: В
конце лета я стал собираться в .деревню на отдых. В среду, 3-го августа,
мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с
кем из соседей по Дому Искусств. Уже часов в десять постучался к Гумилеву.
Он был дома, отдыхал после лекции. Мы были в хороших отношениях, но
короткости между нами не было. И вот, как два с половиной года тому назад
меня удивил слишком официальный прием со стороны Гумилева, так теперь я не
знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему
приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще
не свойственную. Мне нужно было еще зайти к баронессе В. И. Икскуль, жившей
этажом ниже. Но каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилев начинал
упрашивать: "Посидите еще". Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у
Гумилева часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на
разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в
царскосельском лазарете, о государыне Александре Феодоровне и великих
княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень
долго - "по крайней мере до девяноста лет". Он все повторял: - Непременно
до девяноста лет, уж никак не меньше. До тех пор собирался написать кипу
книг. Упрекал меня: - Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на
десять лет молочке. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими
студистками в жмурки играю - и сегодня играл. И потому непременно проживу
до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете. И он, хохоча, показывал
мне, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги, и как он будет
выступать "молодцом". Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на
следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда на утро, в условленный
час, я с вещами подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В
столовой служитель Ефим сообщил, что ночью Гумилева арестовали и увезли.
Итак, я был последним, кто видел его на воле. В его преувеличенной радости
моему приходу, должно быть, было предчувствие, что после меня он уже никого
не увидит.
О том, что последовало за арестом, есть несколько рассказов, но все
они из вторых или третьих рук. Георгий Иванов рассказывает о том, как смело
держал себя Гумилев на допросах и как мужественно он умер. Оцуп эти
рассказы называет рассказами "таинственных очевидцев", прибавляя: "и без их
свидетельства нам, друзьям покойного, было ясно, что Гумилев умер достойно
своей славы мужественного и стойкого человека". Оцуп входил в группу
четырех человек, которые, узнав об аресте Гумилева и о том, что его не
выпускают, на похоронах Блока - сговорились идти в Чеку и просить о выпуске
арестованного на поруки Академии Наук, "Всемирной Литературы" и других
организаций, не очень "благонадежных", говорит Оцуп, но к которым в самую
последнюю минуту прибавили и благонадежный Пролеткульт. В эту группу
входили еще непременный секретарь Академии Наук С. Ф. Ольденбург, известный
критик А. Л. Волынский и журналист Н. М. РОЛКОВЫССКИЙ. Они не только ничего
не добились, но и ничего не узнали. Им сказали, что Гумилев арестован за
"должностное преступление". Когда на это последовало замечание, что Гумилев
ни на какой должности не состоял, председатель петербургской Чеки проявил,
по словам Оцупа, неудовольствие, что с ним спорят, и сказал: "Пока ничего
не могу сказать. Позвоните в среду. Во всяком случае ни один волос с головы
Гумилева не упадет". В среду, когда Оцуп позвонил, ему ответили: "Ага, это
по поводу Гумилева, завтра узнаете".* После этого Оцуп и молодой поэт Р.
бросились искать Гумилева по всем тюрьмам. На Шпалерной им сказали, что
Гумилев ночью был взят на Гороховую. По словам Оцупа, в тот же вечер
председатель Чеки на закрытом заседании Петербургского Совета сделал доклад
о расстреле осужденных по делу Таганцева. Как дату расстрела Гумилева
разные источники называют и 23, и 24, и 25, и 27 августа. Сообщение о "деле
Таганцева" и список осужденных по нему и расстрелянных был напечатан в
"Петроградской Правде" только 1-го сентября. Когда был приведен в
исполнение приговор, в сообщении не было сказано, но дата постанов ления
Петроградской Губернской Чрезвычайной Комиссии о расстреле была дана как 24
августа. Спис
| |  скачать работу |
Николай Гумилев Жизнь и личность |
