От позитивизма к неопозитивизму
ой такой предпосылкой
является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их
обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических
псевдопроблем» на языке аналитиков) усматривается в нарушении правил
обыденного языка. Однако само понятие «обыденный язык» весьма неясно.
Очевидно, обыденный язык не просто эмпирически имеющее место
словоупотребление хотя бы уже потому, что именно в этом процессе возникают
бессмыслицы, порождающие, согласно лингвистическим аналитикам, философские
затруднения. При таком понимании обыденного языка последний не мог бы
обеспечить критерии смысла.
Но нельзя дать обыденному языку и другое определение, а именно понимать
его как язык, который употреблялся бы в определенных обстоятельствах. Дело
в том, что если в обыденный язык включать только те выражения, которые
имеют смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, обыденный язык не
может быть сам критерием того, что имеет смысл и что не имеет. Но если
неясно, что именно следует относить к обыденному языку, то, по-видимому,
невозможно говорить о работе философа как о простом «описании»
использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь
не очевидны11.
Поскольку реальное использование языка само порождает антиномии, оно не
может быть средством их разрешения. В связи с этим лингвистические
философы вынуждены говорить о том, что подлинные логические характеристики
многих выражений «скрыты» или «затемнены» их актуальным использованием. Но
в таком случае для того, чтобы различить «критическое» и «некритическое»
словоупотребление, «подлинные» и «кажущиеся» логические характеристики,
приходится, очевидно, скрытым образом апеллировать к какому-то критерию,
который выходит за рамки простого актуального использования. Поэтому
претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем
простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, несостоятельна и не
соответствует практике самих аналитиков.
Действительно, если мы не решаем философские затруднения с помощью
обыденного языка, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых
и явных) соображений определяем критерии осмысленности, то в таком случае
рушится весь замысел философии лингвистического анализа.
Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину
собственной практики, существенно отличную от простого «всматривания» в
факты языка и последующего их описания. Мало просто собирать различные
случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обозримой» не посредством
«анализа» или пассивного наблюдения над тем, что «уже лежит перед глазами»,
пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких
упорядочений, которые я должен произвести... Поэтому-то и нет метода в
философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения
их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пораженным» скорее одним
фактом, чем другим...» 12.
Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов
языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым
употреблением (значением) того или иного слова. Не случайно среди
философов, практикующих лингвистический анализ, столь велики расхождения во
мнениях. Нетрудно показать, что в своеобразной форме анализа слов
разговорного языка во многом воспроизводятся те принципиальные трудности и
основные их решения, которые уже имели место в истории философии. Так,
например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать»,
«мыслить», «воспринимать» и т. д.), Дж. Райл, по существу, воспроизводит
бихевиористскую позицию.
Сама лингвистическая философия, таким образом, оказывается своеобразным
видом «метафизики», выступающей в облачении техники языкового анализа, хотя
и не решающейся признать свою подлинную сущность.
Однако если согласиться с тезисом, что невозможно избежать
«метафизических» утверждений при лингвистическом анализе, и одновременно
принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было
предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возможность
построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в
формальное противоречие с лингвистическим анализом. Парадоксальность
последнего состоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой»
настолько далеко, что даже само декларирование принципиальной
«антиметафизичности» считается «метафизикой». Тем самым в лице
лингвистического анализа аналитическая философия доходит до той грани,
когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пределы.
Отмеченная возможность реализуется рядом философов. Так, П. Строусон в
книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на
основе анализа ряда выражений обычного языка делать заключения о реальной
структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический
метод философствования не является единственным и даже главным. Философская
концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям
феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию
за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи
анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в
процессе бесконечного изменения и развития и в его обусловленности
социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть
завершено» 13,— считает он. Вместе с тем по формальным признакам и П.
Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям
лингвистической философии, поскольку последняя не отвергает никаких
философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и
от анализа обыденного языка.
Еще одни парадокс лингвистической философии состоит в том, что решение
задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских
проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской
деятельности, в том числе и аналитической. Этот момент подметил и остроумно
охарактеризовал Прайс: «И вот перед нами забавное зрелище: профессиональный
философ сознательно и методически вызывает головную боль, которую он
впоследствии должен излечить. Студент тратит первый год философского курса,
стараясь заполучить болезнь, и затем тратит второй год для того, чтобы
избавиться от нее. Однако если бы все шло иначе, терапевты не имели бы
пациентов» 14.
Правда, такой вывод следует лишь в том случае, когда задачи
лингвистического анализа ограничены философской терапией. Если придать
деятельности аналитиков также и некоторый позитивный смысл, она может
выглядеть более перспективной. В рамках анализа значений обыденного языка
единственная возможность позитивной работы может заключаться в том, чтобы
исследовать значение не только тех слов и выражений, которые вызывают
философские затруднения, но вообще разнообразных языковых форм
безотносительно к их связи с философией. По такому пути фактически пошел
Дж. Остин. Лингвистический анализ в этом случае выходит за рамки философии
и превращается в какую-то специальную дисциплину (не становясь, впрочем, и
лингвистикой). Сам Дж. Остин всячески подчеркивал близость методов своей
деятельности к методам естественных наук и считал, что он создает какую-то
«новую науку о языке», которая займет место того, что ныне называется
философией, выйдя далеко за ее пределы. Если бы обычная грамматика и
синтаксис были более общими и одновременно более эмпирическими, считал Дж.
Остин, они включали бы в себя многое из того, чем сегодня занимается
философия,— последняя в этом случае стала бы научной 15.
Но есть и другой путь превращения исследования обыденного языка в научное
занятие. Признав, что обыденный язык является «формой жизни» и так или
иначе связан с социальными институтами, можно исследовать зависимость языка
от системы культуры в целом и его изменения в процессе социально-
культурного развития человечества. Такой путь предлагает С. Тулмин. По-
видимому, это имеет смысл, так же как и изучение усвоения языка ребенком в
процессе индивидуального развития психики (работа, подобная той, которую
осуществляет швейцарский психолог, философ и логик Ж. Пиаже). Если бы это
было сделано, считает Тулмин, то лингвистический анализ привел бы к
возникновению новой науки, которая исследовала бы взаимоотношение
концептуальных онтогении и философии 16.
Программа С. Тулмина предполагает, однако, превращение обыденного языка
из средства решения философских проблем в объект научного изучения, что
означает формулирование теорий и гипотез по всем правилам, принятым в
современной науке. Иными словами, реализация этой программы выражала бы не
новый этап в развитии лингвистической философии, а, в сущности, выход за
пределы аналитической философии вообще.
Краткий очерк современного состояния лингвистической философии уместно
закончить следующим весьма симптоматичным высказыванием Ф. Вайсмана,
участника анали
| |  скачать работу |
От позитивизма к неопозитивизму |
