Панаевский цикл Н.А. Некрасова и Денисьевский цикл Ф.И. Тютчева
в печку не могу»; «правды в них и проку мало». Однако
при всем этом — «Они мне милы».
Более поздний текст с заглавием «Письма» (1855) целиком основан на
раскрытии, казалось бы, взаимоисключающих начал. Письма продиктованы сердцу
любовью, в них запечатлены «души <...> черты, Корыстному волненью
непричастной», но они со злобой сожжены той рукой, «Которая с любовью их
писала!». Поэт, очевидно, дорожа этими стихами, включил их в свой первый
программный сборник и затем перепечатывал во всех прижизненных собраниях
стихотворений.
И вот — 1877 год: «Горящие письма». Как и в 1855 году, сохраняется
мотив сожженных писем, вызывающий в памяти известное стихотворение А. С.
Пушкина «Сожженное письмо». Правда, мотивировки сожжения разные: «она
велела» — у Пушкина, «злоба» — в стихотворениях Некрасова. Сохраняется и
раскрытие противоречивости чувств, а также поступков человека,
обусловленных его настроем и социальными обстоятельствами. Не отец, не
старший брат, как принято было в ту пору, определил судьбу женщины:
«Свободно ты решала выбор свой». Этот смелый шаг повлек за собой и другие:
«Но ты идешь по лестнице крутой
И дерзко жжешь пройденные ступени!..»
И хотя «он», любящий, умом признает за женщиной право самостоятельных
решений, сердцу его тревожно и больно:
«Безумный шаг!., быть может, роковой...»
Если продолжить наблюдения над общими особенностями произведений
Некрасова о любви, наблюдения над изображением «благородного сердца», то
следует сказать, как устойчивы, часто употребляемы и некоторые обозначения
ситуаций жизни и свойств личности лирической героини. Избранница героя-
интеллигента не только «подруга трудных, трудных дней», «подруга темной
участи», но единомышленница человека, избравшего нелегкую писательскую
стезю (см. «Последние элегии», 1855).
Одна из цитированных элегий («Ты меня отослала далеко...») включала в
себя обращение к женщине-другу. «Другом одиноким, больным и бездомным»
представала «она» из воспоминаний рассказчика в более раннем стихотворении
«Еду ли ночью по улице темной...» (1847). Еще годом ранее в произведении «В
неведомой глуши, в деревне полудикой...» раскрывалось, что же привносит
женщина-друг в отношения любящих:
И думал, что душе, довременно убитой,
Уж не воскреснуть никогда.
Но я тебя узнал... Для жизни и волнений
В груди проснулось сердце вновь:
Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений
С души изгладила любовь...
Поскольку отношения любящих не односторонни, другом называется и «он»:
«ревнивый твой друг» («Если мучимый страстью мятежной...»), «Еще твой друг
забыть не мог» («Так это шутка? Милая моя...»), «Я друг, а не губитель
твой...» («Тяжелый год — сломил меня недуг...»). При таком доверии и
понимании образ любого из друзей естественно соотносится с образами сердца,
любви, бурь, души, которая может быть «возмущена», «безвременно убита» или,
напротив, возрождена к жизни.
В его «песнях любви», кроме чувства, его развития, состояния любящих в
определенные периоды или при определенных жизненных обстоятельствах,
изображаются общее дело и семья. Это было совсем новым для русской лирики.
И если в «Последних элегиях» общее дело обозначено несколько глухо, в более
поздних произведениях оно будет раскрываться определеннее, например, в
цикле «Три элегии» (1874):
Все, чем мы в жизни дорожили,
Что было общего у нас, —
Мы на один алтарь сложили —
И этот пламень не угас!
Отношения супругов, семья, ее вершины и будни заняли
заметное место в стихах «панаевского» цикла. Из воспоминаний Л. Я. Панаевой
известно, как серьезно смотрел на брак и семью Некрасов-человек, полагая,
что в эти ответственные отношения должны вступать люди, понимающие один
другого, близкие по образу мыслей, образу жизни. Можно вспомнить суждения
Николая Алексеевича о любви (в самом широком смысле) и дружбе, имеющие
характер откровенных признаний. 12 апреля 1857 года он писал из Рима Л. Н.
Толстому: «Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от
безумного или жестокого поступка — я это говорю по опыту; мысль, что есть
другая душа, которая поскорбит или порадуется за меня, наполняет мое сердце
тихой отрадой, <...> для такой души я не в состоянии пожалеть своей...» (X,
330). Через месяц тому же адресату, из Парижа: «...и вот является любовь.
Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает
к уничтожению — страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с
ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы — и жизнь
вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной
своей ненужности <.. .>. Человек создан быть опорой другому, потому что ему
самому нужна опора» (X, 334—335).
Здесь уместно сказать о лирической миниатюре «Поражена потерей
невозвратной...». Изображенная в ней ситуация такова: у супругов — горе.
Под этим художественным фактом — «потерей невозвратной» — был и реально-
биографический факт: случившаяся весной 1855 года смерть маленького сына
Панаевой и Некрасова. Мотив горя в семье (обращаемся к стихотворению),
горя, вторгшегося в разделенную любовь, как и тема семьи, были новыми,
нетрадиционными для отечественной лирики. Супругам кажется, что жизнь
застывает, что возврат к ней невозможен:
Я жду... но ночь не близится к рассвету,
И мертвый мрак кругом... и та,
Которая воззвать могла бы к свету —
Как будто смерть сковала ей уста!
Окруженные мраком, видящие перед собой смерть и ограниченность жизни,
он и она, конечно, попали в экстремальную ситуацию. И очень важно, что в
такой ситуации ответственным за все, но, прежде всего за судьбу, состояние,
самочувствие любимой, считает себя мужчина. Его внимание, его забота
направлены к тому, чтобы помочь вывести из отчаяния ту, которой сейчас
несравненно труднее:
Лицо без мысли, полное смятенья,
Сухие, напряженные глаза —
И, кажется, зарею обновленья
В них никогда не заблестит слеза.
Как выразительна и психологически насыщена характеристика горюющей
матери! Выразительна потому, что художник уловил главное: потрясенность,
смятенье — до потери мысли, до потери речи. Он заметил и упорство,
нежелание сдаться «мертвому мраку»: отсюда — «Сухие, напряженные глаза». В
сердце мужа возникла надежда на то, что жена, мать «воззвать могла бы к
свету» (таковы сила, возможности женской любви). Но этого не происходит...
Возвращаясь к мысли о живом, подчас преходящем характере любви,
скажем, что Некрасов-художник не боится изображать появляющиеся на пути
любящих испытания, тревоги, заботы, подчас круто все меняющие. Напомним
строки из стихотворений «Еду ли ночью по улице темной...» («Не покорилась —
ушла ты на волю, Да не на радость сошлась и со мной...») и «Тяжелый крест
достался ей на долю...» («Кому и страсть, и молодость, и волю — Все отдала
— тот стал ее палач!»).
С самыми разными основаниями связаны возникновение и переживание
качественно неодинаковых состояний любви. Подчас она определяется
настроением («Если, мучимый страстью мятежной...», «Ты всегда хороша
несравненно...», «Я не люблю иронии твоей...» и т. д.), подчас зависит от
времени жизни, встреч, общения («Я посетил твое кладбище...», «Давно —
отвергнутый тобою..!»). В последнем из названных стихотворений изображаются
фазы любви, обусловленные также разными обстоятельствами. Первая: «он», не
получив признания, пытался уйти из жизни, броситься в волны, но они «грозно
потемнели» и остановили печальное намерение. Вторая: счастье взаимности,
полноты жизни при наличии общих интересов. И еще один поворот: любовь ушла,
жизнь утратила притягательность, что якобы понимает сама природа («волны не
грозят сурово, А манят в глубину свою...»).
В изумительной лирической миниатюре «Прости» (1856), по форме своей
вызывающей ассоциацию с заклинанием (перечисление того, что не надо
помнить), определенно прочерчена линия зависимости состояния любви от хода
жизни:
Прости! Не помни дней паденья,
Тоски, унынья, озлобленья, —
Не помни бурь, не помни слез,
Не помни ревности угроз!
Однако при всем этом герой наделен благодарной
| | скачать работу |
Панаевский цикл Н.А. Некрасова и Денисьевский цикл Ф.И. Тютчева |