Последний приют поэта
скоро покинуть скучный юг».
А как горячо беседовал поэт с профессором Дядьковским об английском
материалисте Бэконе, о Байроне.
Кто бы из товарищей, постоянно бывавших в «Домике», поверил, что
Мишель, всегда такой веселый, добрый, ласковый, часто насмешливый,
способный прямо-таки на детские шалости, – живет такой сложной внутренней
жизнью? Что ему и больно, и трудно? Ну, а если он так сказал, значит, так и
было: он никогда не лгал ни в жизни, ни в искусстве. Только чувства свои и
настроения поэт глубоко прятал даже от дружески расположенных к нему лиц.
Лишь случайно подсмотрел «чрезвычайно мрачное» лицо поэта один из
кавказских его знакомых, встретив на улице Пятигорска незадолго до дуэли.
На Кавказе, так им любимом и так прославленном, Лермонтову, в условиях
ненавистной военщины, нечего было ждать. Поэт понимал это и все-таки не
переставал надеяться.
В последнем письме, написанном в «Домике» за две недели до поединка,
Лермонтов писал бабушке: «То, что Вы мне пишете о словах г(рафа)
Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я
подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать?
Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам».
Так и не узнал поэт, последнее распоряжение царя, которое обрекало его
на неизбежную гибель.
V
Некоторые свидетели последних дней жизни поэта уверяли, что Верзилины
устроили 13-го июля для Лермонтова и Столыпина прощальный вечер: друзья
перебирались в Железноводск. Там для них уже была приготовлена квартира и
взяты билеты на ванны.
Падчерица генерала Верзилина, Эмилия Александровна, впоследствии
вышедшая замуж за троюродного брага Лермонтова – Акима Павловича Шан-Гирея,
сохранила в памяти все подробности этого вечера. Да и можно ли было забыть
то, что явилось прелюдией к трагическому концу поэта?
Эмилии Александровне приходилось несколько раз выступать в печати с
рассказом об этом вечере. А сколько раз она рассказывала о нем в той самой
комнате, где все происходило! Сидела она на том же диване, на котором
сидела с Лермонтовым.
Вот ее рассказ:
«13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать
в собранье, а провести вечер дома, находя это приятнее и веселее. Я не
говорила и не танцовала с Лермонтовым, потому что и в этот вечер он
продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал
мне: «М-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la
derniere fois de ma vie»[13]. «Ну уж так и быть, в последний раз,
пойдемте». М.Ю. дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав,
уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также
отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык a qui mieux
mieux[14]. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего
злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова,
разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у
рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал
острить на его счет, называя его montagnard au grand poignard[15].
(Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так
случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard
раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его
сверкнули гневом: он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал
Лермонтову: «Сколько раз просил я Вас оставить свои шутки при дамах», и так
быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на
мое замечание: язык мой враг мой, М.Ю. отвечал спокойно: Се n'est rien;
demain nous serons bons amis.[16]
Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой
день Лермонтов и Столыпин должны были уехать в Железноводск. После уж
рассказывали мне, что, когда выходили от нас, то в передней же Мартынов
повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль что ли
вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно «да», и тут же назначили
день».
Тогда ли, у порога верзилинского дома, был назначен день дуэли, или о
нем договорились секунданты позднее – неизвестно. Дуэль неизбежна, вот что
поняли все в кружке Лермонтова, хотя серьезно к вызову Мартынова почти
никто не отнесся.
Такое впечатление вынес профессор Висковатов, беседуя со свидетелями
последних дней поэта.
«Ближайшие к поэту люди так мало верили в возможность серьезной
развязки, что решили пообедать в колонии Каррас[17] и после обеда ехать на
поединок. Думали даже попытаться примирить обоих противников в колонии у
немки Рошке, содержавшей гостиницу. Почему-то в кругу молодежи
господствовало убеждение, что все это шутка, – убеждение, поддерживавшееся
шаловливым настроением Михаила Юрьевича. Ехали скорее, как на пикник, а не
на смертельный бой», – писал Висковатов.
Васильчиков в разговоре с биографом тоже говорил, что участники дуэли
«так несерьезно глядели на дело, что много было допущено упущений».
Вспоминая через 31 год – в 1872 г. – преддуэльную обстановку, он
утверждал: «Мы (Столыпин и Глебов, – Е.Я.) считали эту ссору столь
ничтожной, что до последней минуты уверены были, что она кончится
примирением. Даже в последнюю минуту, уже на месте поединка, были убеждены,
что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения
чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут ужинать».
А как же сам поэт относился к предстоящей дуэли? «Шаловливое»
настроение, конечно, совсем не отражало его внутреннего состояния.
Вспоминала же Катенька Быховец – она в день дуэли провела в обществе
Лермонтова несколько часов, – что поэт «при всех был весел, шутил, а когда
мы были вдвоем, он ужасно грустил».
Михаил Юрьевич часто заговаривал в последние месяцы о своей близкой
смерти. Еще в Петербурге, зимой этого же года, он в кругу друзей говорил,
что скоро умрет. В Москве, возвращаясь на Кавказ продолжать ссылку, поэт
говорил Ю.Ф. Самарину «о своей будущности, о своих литературных проектах, и
среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов».
А всего за неделю до дуэли Лермонтов говорил своему товарищу по
юнкерской школе П.А. Гвоздеву: «Чувствую, мне очень мало осталось жить».
Как видно, мысль о смерти преследовала его в последнее время. Но разве
он хотел умереть? Ведь в те же самые дни, когда поэт говорил о скорой
смерти, он делился с друзьями планами о своих литературных работах, в эти
же дни развивал мысль об издании журнала. «Мы в своем журнале, – говорил
он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное.
Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное».
А разговор о будущем с Туровским, а философские беседы с Дядьковским –
ведь и они служат подтверждением его жажды деятельности, жажды жизни,
полной литературных интересов.
Все говорит о том, что поэт далек был от мысли заснуть «холодным сном
могилы». Не хотел Лермонтов смерти, но не думать о ней не мог. Судьба
Пушкина не забывалась.
Нам не суждено узнать, что думал и что пережил Михаил Юрьевич в
последнюю ночь, проведенную в «Домике». Но при мысли об этой ночи
вспоминаются строки из дневника Печорина:
«И, может быть, я завтра умру, и не останется на земле ни одного
существа, которое бы поняло меня совершенно».
«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем
я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было
мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные»…
Пуля сразила поэта именно тогда, когда он чувствовал в себе «силы
необъятные», понимал, зачем живет, «для какой цели родился».
VI
Как же происходила дуэль? Сохранилось два свидетельства о трагедии
разыгравшаяся 15 июля 1841 г. у подножия Машука: официальное донесение
коменданта Ильяшенкова командующему войсками на Кавказской линии – генерал-
адъютанту Граббе и воспоминания Васильчикова, которые и послужили
профессору Висковатову материалом дня описания дуэли в его труде «Михаил
Юрьевич Лермонтов – Жизнь и творчество». В течение трех лет (1879-1881)
профессор собирал материал для биографии Лермонтова. К этому времени
оставался в живых только один из участников дуэли, князь Васильчиков.
Васильчиков в личной беседе с Висковатовым изложил события подробнее, чем
комендант.
Комендант доносил: «Сего года 15-го числа подсудимые (Мартынов,
Глебов, Васильчиков – Е.Я.) и с ними Тенгинского полка поручик Лермонтов,
по полудни в шесть с половиной часов, из квартир своих отправились по
дороге, ведущей в Николаевскую колонию и, отъехав от города не более 4-х
верст, остановились при подошве горы Машук, между растущего кустарника, на
поляне, где привязав за деревья своих лошадей (Мартынов, Лермонтов и
Васильчиков верховых а Глебов запряженную в беговых дрожках) и из них
корнет Глебов, и князь Васильчиков размерили вдоль по дороге барьер
расстоянием на 15 шагов, поставив на концах онаго свои фуражки, и отмерили
еще от оных в обе стороны по10-ги шагов, потом, зарядив пару пистолетов
отдали ссорившимся майору Мартынову и поручику Лермонтову сии, пришед на
намеченные места, остановились и потом, по сделанному знаку корнетом
Глебовым приблизясь к барьеру, майор Мартынов выстрелом своим ранил
поручика Лермонтова, который в то же вр
| |  скачать работу |
Последний приют поэта |
