Последний приют поэта
в дополнение к этому рапорту «подкрепление» в форме свидетельства
госпитального врача о его – Лермонтова – тяжелейшем заболевании.
Вот какие болезни нашел госпитальный врач у поручика Лермонтова.
«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов,
одержим золотухою и цынготным худосочием, сопровождаемых припухлостью и
болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней
г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более
двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо
поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение
целого лета 1941 года: остановленное употребление вод и следование в путь
может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья.
В удостоверение чего подписью и приложением герба моей печати
свидетельствую, гор. Пятигорск, июня 15-го 1841 года.
Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник
Барклай-де-Толли».
Не утихает у поэта Лермонтова тревога за свою судьбу. Проходит еще три
дня, и он решается прибегнуть к помощи добрейшего старика коменданта
Ильяшенкова, облекая свою просьбу опять таки в форму рапорта.
И пишет поручик Тенгинского полка Лермонтов в стенах «Домика»
последний в жизни рапорт, продиктованный глубочайшей человеческой скорбью:
«Ваше Высокоблагородие предписать мне №1000 изволили отправиться к
месту моего назначения или, если болезнь моя того не позволит, в
Георгиевск, чтобы быть зачисленным в тамошний госпиталь.
На что имею честь почтительнейше донести Вашему Высокоблагородию, что
получив от Вашего Высокоблагородия позволения остаться здесь до излечения и
также получив от начальника Траскина предписание, в коем он также дозволили
мне остаться здесь, предписав о том донести полковому командиру
подполковнику Хлюпину и отрядному дежурству, и т.к. я уже начал
пользоваться минеральными водами и принял 23 серных ванны, то прервав курс,
подвергаюсь совершенному расстройству здоровья, и не только не излечусь от
своей болезни, но могу получить новые, для удостоверения в чем имею честь
приложить свидетельство меня пользующего медика.
Осмеливаюсь при этом покорнейше просить Ваше Высокоблагородие
исходатайствовать мне у начальника штаба, флигель-адъютанта полковника
Траскина позволения остаться здесь до совершенного излечения и окончания
курса вод».
Так нетерпеливо ожидаемое разрешение пришло.
Разрешалось «остаться Лермонтову в Пятигорске впредь до получения
облегчения». Но поэта разрешение не застало.
А в «Домике» жизнь протекала своим чередом.
О том, в какой тревоге проходили для Лермонтова эти дни ожидания
ответов – от бабушки и из штаба, – окружавшие поэта друзья, по-видимому,
даже не догадывались.
Общительный, жизнерадостный Лермонтов был душой общества – вспоминали
многие свидетели последних дней жизни поэта. Неистощим на шутки, шалости,
всякие выдумки.
Декабрист Лорер вспоминал, что после военной экспедиции в Пятигорск
нахлынули гвардейские офицеры и «общество еще более оживилось. Стали давать
танцевальные вечера, устраивали пикники, кавалькады, прогулки в горы».
Когда был затеян по подписке бал в гроте Дианы, приготовления велись в
квартире поэта. Во что превратился тогда «Домик»! Все комнаты были завалены
разноцветной бумагой, из которой клеились фонарики. Их клеили все
приходившие к поэту и наготовили более двух тысяч. Об этом бале сохранилось
много воспоминаний, и все упоминали об этих фонариках, которыми был украшен
грот и прилегающая к нему аллея.
Устройство бала было затеяно по почину Лермонтова. Ему и пришлось
больше всех хлопотать.
Сохранились рассказы о том, что бал этот был задуман в пику князю
Голицыну, обычно игравшему главную роль в устройстве развлечений. На этот
раз князя обошли. Рассказывали, что Голицын пренебрежительно отозвался о
местном обществе, бросив фразу: «Здешних дикарей учить надо». Лермонтова,
привыкшего уважать людей не за мундир и происхождение, это обидело. Придя
домой, он рассказал об этом находившимся в «Домике» товарищам.
– Господа! – добавил он. – На что нам непременно главенство князя на
наших пикниках? Не хочет он быть у нас – и не надо. Мы и без него сумеем
справиться.
Князь Владимир Сергеевич Голицын командовал на Кавказе кавалерией.
Летом 1841 г. лечился в Пятигорске. Музыкант, автор нескольких водевилей,
весельчак, он любил устраивать разного рода развлечения. Это он устроил
помост над Провалом (тоннеля тогда еще не было), на котором «без страха
танцевали в шесть пар кадриль» при свете факелов, как вспоминала Э.А. Шан-
Гирей.
До размолвки с Лермонтовым Голицын часто бывал в «Домике».
В карты, по словам Чиляева, в «Домике» играли редко. По его
наблюдениям, Лермонтов вообще играл не часто[10]. Но об одном вечере, он
даже сделал запись:
«Весь лермонтовский кружок, несколько товарищей кавказцев и два-три
петербургских туза собрались в один из прелестных июньских вечеров и от
нечего делать метнули банчишко… Я не играл, но следил за игрою. Метали банк
по желанию: если разбирали или срывали, банкомет оставлял свое место и
садился другой. Игра шла оживленная, но не большая, ставились рубли и
десятки, сотни редко. Лермонтов понтировал. Весьма хладнокровно ставил он
понтерки, гнул и загибал: «на пе», «углы» и «транспорты» и примазывал
«куши». При проигрыше бросал карты и отходил. Потом, по прошествии
некоторого времени, опять подходил к столу и опять ставил. Но ему вообще в
этот вечер не везло. Около полуночи банк метал подполковник Лев Сергеевич
Пушкин, младший брат поэта А.С. Пушкина, бывший в то время на водах.
Проиграв ему несколько ставок, Лермонтов вышел на балкон, где сидели в то
время не игравшие в карты князь Владимир Сергеевич Голицын, с которым поэт
еще не расходился в то время, князь Сергей Васильевич Трубецкой, Сергей
Дмитриевич Безобразов, доктор Барклай де Толли, Глебов и др., перекинулся с
ними несколькими словами, закурил трубку и, подойдя к Столыпину, сказал
ему: «Достань, пожалуйста, из шкатулки старый бумажник!» Столыпин подал.
Лермонтов взял новую колоду карт, стасовал и, выбросил одну, накрыл ее
бумажником и с увлечением продекламировал:
В игре, как лев, силен
Наш Пушкин Лев,
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!» – и туз червей
Мой – банк сорвет!
Все маленькое общество, бывшее в тот вечер у Лермонтова,
заинтересовалось ставкой и окружило стол. Возгласы умолкли, все с
напряженным вниманием следили и ждали выхода туза. Банкомет медленно и
неуверенно метал. Лермонтов курил трубку и пускал большие клубы дыма.
Наконец, возглас «бита!» разрешил состязание в пользу Пушкина. Лермонтов
махнул рукой и, засмеявшись, сказал: «Ну, так я, значит, в дуэли счастлив!»
Несколько мгновений продолжалось молчание, никто не нашелся сказать двух
слов по поводу легкомысленной коварности червонного туза, только Мартынов,
обратившись к Пушкину и ударив его по плечу, воскликнул: «Счастливчик!»
Между тем Михаил Юрьевич, сняв с карты бумажник, спросил банкомета:
«Сколько в банке?» – и, пока тот подсчитывал банк, он стал отпирать
бумажник. Это был старый сафьянный, коричневого цвета бумажник, с
серебряным в полуполтинник замком, с нарезанным на нем циферблатом из
десяти цифр, на одну из которых, по желанию, замок запирался. Повернув раза
два-три механизм замка и видя, что он не отпирается, Лермонтов с досадой
вырвал клапан, на котором держался запертый в замке стержень, вынул деньги,
швырнул бумажник под диван[11] и, поручив Столыпину рассчитаться с
банкометом, вышел к гостям, не игравшим в карты, на балкон. Игра еще
некоторое время продолжалась, но как-то неохотно и вяло и скоро
прекратилась совсем. Стали накрывать стол. Лермонтов, как ни в чем не
бывало, был весел, переходил от одной группы гостей к другой, шутил,
смеялся и острил. Подойдя к Глебову, сидевшему в кабинете в раздумье, он
сказал:
«Милый Глебов,
Сродник Фебов,
Улыбнись,
Но на Наде[12],
Христа ради,
Не женись!»
Глебов Михаил Павлович, или, как его ласково звали товарищи, Мишка
Глебов, розовый красавец, поручик конной гвардии, поехал на Кавказ в числе
гвардейских охотников. С Лермонтовым сблизился в 1840 г., во время
экспедиции. В бою при Валерике был ранен в руку. Летом 1841 г. лечился в
Пятигорске. В «Домике» был свой человек, жил рядом, в одном доме с
Мартыновым. К Лермонтову был нежно привязан. Поэт платил ему искренним,
теплым чувством.
Как ни насыщена была жизнь в «Домике» серьезными беседами, спорами,
разного рода развлечениями, Лермонтов находил время для чтения и работы.
Он привез «множество книг». В письме просил бабушку прислать ему еще
книги, в том числе собрание сочинений Жуковского и «полного Шекспира по-
английски».
Видеть поэта за работой удавалось немногим. Он любил писать рано,
когда никто из товарищей еще не приходил и Столыпин не выходил из спальни.
Днем Михаил Юрьевич писал только изредка.
«Писал он больше по ночам или рано утром, – рассказывал Мартьянову
Христофор Саникидзе. – Писал он всегда в кабинете, но случалось, и за чаем
на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек».
Все бывавшие в «Домике»
| |  скачать работу |
Последний приют поэта |
