Преодоление абсурдности бытия в художественном мире А.П. Чехова
uo; и
другим работам Беккета» [12].
Родственность драматургической техники Чехова и техники современных
драматургов «театра абсурда», по мнению Оутс, в «стремлении преодолеть
различного рода драматические и лингвистические условности, и в изображении
абсурдных инцидентов, и в обрисовке некоторых поэтических образов» [13].
Она определяет художественный метод Чехова как «мелочный символический
натурализм, пытающийся описывать все необъяснимое, нелепое и
парадоксальное», доказывает гипотезу о Чехове как духовном предтече Ионеско
и Беккета. Задолго до них Чехов использовал определенные драматургические
приемы, которые впоследствии станут необычайно популярны в «театре
абсурда». Оутс имеет ввиду необъяснимые с точки зрения привычной логики
реплики героев, типа «Бальзак женился в Бердичеве», «А должно быть, в этой
самой Африке теперь жарища», «та-ра-ра-бумбия» Чубутыкина и т.п.; поступки
героев, лишенные здравого смысла, например, то, что Шарлотта в «Вишневом
саде» поедает огурцы, которые она носит в карманах, демонстрирует
эксцентричные фокусы.
Американская исследовательница обращает внимание на такую особенность
чеховских пьес, как отсутствие так называемой динамики действия,
сюжетности. Оутс характеризует ее как «замену действия разговорами».
«Ионеско и Беккет, - пишет она, учились у Чехова заменять действие
разговорами» [14].
«Демонстрация бессилия воли» в пьесах русского писателя дает
основание, по логике Оутс, считать их «абсурдистскими», главная цель Чехова
– выражение абсурдности бытия.
Автор книги «На грани невозможного» пишет также о том, что для Чехова,
как для Ионеско и Беккета, «человеческое бытие кажется иллюзорным,
обманчивая видимость предпочитается реальности. Человек охотно обманывает
себя пустыми разговорами и воображаемым представлением о жизни… Однако
обманчивые представления в конечном счете оказываются не лучше
действительности, и этот самообман не приносит человеку добра…» [15].
Оутс выдвигает тезис: «Видение человека в «театре абсурда» и у Чехова
одинаково, если не идентично».
Обратимся к эссе английского писателя и драматурга Джона Бойнтона
Пристли «Антон Чехов», написанному для серии «Интернациональные профили».
Пристли пишет об «особом чеховском методе»: «По существу, то, что он
делает, - это переворачивание традиционной «хорошо сделанной» пьесы вверх
ногами, выворачивание ее наизнанку. Это почти как если бы он прочитал какие-
то руководства по написанию пьес, а потом сделал бы все обратно тому, что в
них рекомендовалось» [16]. Как видим, автор эссе не определяет творческую
манеру, стиль Чехова как относящийся к культуре абсурда, но его описание
так или иначе отражает черты этой непривычной связи между вещами в
художественном мире Чехова, что очень характерно для произведений абсурда.
Роналд Хингли, профессор Оксфордского университета в своей книге
«Чехов. Критико-биографический очерк» приписывает писателю необычайный «дар
ускользания», видя в нем человека, в котором честность сочеталась с «тонким
лукавством». Он считает, что Чехову была свойствена своеобразная
эмоциональная недостаточность в отношениях с окружающими его людьми.
Критик подходит к Чехову как к мастеру слова, анализировавшему
«вечные», «экзистенциальные» вопросы (отчуждение людей друг от друга,
отсутствие взаимопонимания между ними, бессмысленность, абсурдность бытия).
В духе экзистенциальных проблем рассматривает творчество Чехова
преподаватель русской литературы Лондонского университета Доналд Рейфилд,
автор работы «Чехов. Эволюция мастерства». Он видит основу мировосприятия
Чехова в постоянном «ощущении смерти»: оно стимулировало его «жизненную
активность» и служило источником «творческой печали» и «личной
сдержанности»
В мировосприятии писателя критик выделяет два основных начала – иронию
и преклонение перед сильными личностями. Интересно, что чеховскую иронию
Рейфилд толкует как «циничное отречение» и «смирение перед судьбой,
свойственное греческой трагедии», близкой С. Беккету.
В описываемой книге комментируется такая важная проблема
экзистенциальной философии и, соответственно, одна из основных проблем,
решаемых в искусстве абсурда, как проблема времени. Автор ее находит у
Чехова ощущение временности, конечности человеческой жизни, являющейся
аномалией в «мертвом космосе», где нет высшего, «божественного» начала. В
этом бессмысленном мире человек должен сам преодолевать абсурдность
космоса, отсюда – восхищение писателя сильными личностями.
Рейфилд уподобляет мир Чехова некоему «кафкианскому миру». По его
мнению, почти все чеховские герои живут в «замкнутом пространстве», без
воздуха и страдают клаустрофобией, им некуда деться друг от друга, им
некуда уйти [17].
1.2. Тема власти вещей над человеком.
«Описать вот этот, например, стол…, - говорил Чехов, - гораздо
труднее, чем написать историю европейской культуры». Во многих
произведениях Чехова в центре сюжета стоит не человек, а вещь. Мир вещей
составляет очень важный уровень в художественной структуре писательского
миропонимания. Возникает ощущение, что предметный мир более важен, чем мир
человека, мир людей. Вещи в произведениях мало того что самостоятельно
живут своею собственною жизнью, но они часто имеют большую власть над
жизнью и судьбой героев. Записные книжки Чехова хранят множество
«законсервированных» сюжетов, где центр фабульности составляют реалии мира
вещей.
«Человек собрал миллион марок. Лег на них и застрелился».
«Человек, у которого колесом вагона отрезало ногу, беспокоился, что в
сапоге, надетом на отрезанную ногу, 21 рубль»[18].
«Человек в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы в футляре, нож в
чехле. Когда лежал в гробу, то, казалось, улыбался: нашел свой идеал» [19].
«Х., бывший подрядчик, на все смотрит с точки зрения ремонта и жену
себе ищет здоровую, чтобы не потребовалось ремонта; N. прельщает его тем,
что при всей своей громаде идет тихо, плавно, не громыхает; все, значит, в
ней на месте, весь механизм в исправности, все привинчено» [20].
Гайка, улика злоумышления, канделябр, словно обреченный быть вечным
подарком, пепельницы, бутылки, зонтики, футляры, альбомы, ордена,
лотерейные билеты – все это живет какой-то нарушенной, непредсказуемой
жизнью, не теряя при этом своего чисто предметного значения.
Взгляд писателя позволяет открыть нечто новое во взаимоотношениях
человека и вещи. Гаев в «Вишневом саде» разговаривает со шкафом, Астров
прощается со столом. В какие-то важные моменты своей жизни, в состоянии
тревоги, тоски, горя герои обращаются к окружающим их предметам. То есть
идея так называемой некоммуникативности, которая по мнению английских
критиков, лежит в основе идейного замысла произведений писателя, достигает
своего апогея. Человек настолько одинок и недоверчив к теплоте, возможности
понимания его другим человеком, он настолько замкнут в своем собственном
мире, что для него реальней и «полезней» вступить в общение с неживым
объектом. Это, надо признаться, и гораздо легче для самого героя, так как
не предполагает восприятие обратной стороны и снимает ответственность за
любой совершенный или сказанный промах. Многие герои Чехова очень дорожат
этим обстоятельством (Камышев в «Драме на охоте», Лаевский в «Дуэли», Орлов
в «Рассказе неизвестного человека», Узелков в «Старости» и др.).
Предметы переходят из рук в руки, знаменуют жизненные победы и
поражения, могут сплотить людей или, напротив, выявить разверзшуюся
пропасть между ними. То, что не дано человеку, они берут на себя: шкаф
служит «идеалом добра и справедливости», обычная гитара видится Епиходову
мандолиной. В «Лешем» читаем: «каков Жорж-то, а? Взял, ни с того, ни с
сего, и чичикнул себе в лоб! И нашел тоже из чего : из Лефоше! Не мог взять
Смита и Вессона!» (Х, 417).
Часто человека определяет не какая-то яркая, заметная черта его
личности, внешности (например, глаза, голос, походка, жесты, «особые
приметы»: родинка, шрам и т.д.), а его вещи. Чехов придавал этому особое
значение. Во время репетиции пьесы «Вишневый сад» он говорил актеру,
игравшему Лопахина: «Послушайте, – он не кричит, – у него же желтые
башмаки». Замечает Станиславскому, игравшему Тригорина: «Вы прекрасно
играете…, но только не мое лицо. Я этого не писал». «– В чем дело? –
спрашивал Станиславский. – У него же клетчатые панталоны и сигару курит вот
так» [21].
Желтые башмаки и клетчатые панталоны в поэтике Чехова могут рассказать
о своем хозяине гораздо больше, чем все его «родовые» качества. В.
Шкловский обращал внимание н
| |  скачать работу |
Преодоление абсурдности бытия в художественном мире А.П. Чехова |
