Публий Вергилий Марон
о стиле Сенеки,
представляются достаточно определенными, и если его ненависть избрала из
всех знаменитых поэтов именно Вергилия, это не простое недомыслие. В той же
первой половине I в. н. э. Асконий Педиан, известный как комментатор
Цицерона, счел нужным написать целый трактат «Против хулителей Вергилия».
Едва ли он ломился в открытые двери и сражался с несуществующим
противником. Еще раз: «в хулителях у Вергилия не было недостатка».
Обилие нападок тем более примечательно, что для него не было простых,
лежащих на поверхности причин. Понятно, почему Аристофан атакует Еврипида —
за этим стоит насыщенная скандалами атмосфера софистической
интеллектуальной революции. Рационалистическое резонерство Еврипида
содержит в себе вызов, и вполне естественно, что вызов был принят.
Количество подобных историко-литературных примеров может быть увеличено до
бесконечности. Скажем, нет ничего странного, что на премьере «Эрнани» в
1830 г. дело дошло до потасовки: драма Гюго для. этого и написана. При этом
споры такого рода, обусловленные намеренной «скандальностью» позиции самого
поэта, как правило, затихают очень быстро. Уже в ближайших поколениях
грекам и в голову не приходило клясть Еврипида, а французам — освистывать
Гюго. С Вергилием, о котором, как .мы видели, продолжают ожесточенно
спорить и через две тысячи лет, все было иначе. В его поэзии нет никакого
вызова, никакого демонстративного разрыва с почитаемыми ценностями; она
живет, напротив, тем, что исключительно широко принимает в свой круг
ценности, какие внутри иного эстетического и мировоззренческого целого
оказались бы несовместимыми — например, философское просветительство и
традиционную религиозность, так резко противопоставленные у Лукреция.
Достаточно вспомнить, как мирно и органично совмещает образ Земли, играющий
столь важную роль в «Георгиках», черты богини Теллус, какой ее знали миф и
культ, с чертами, которые подсказала эпикурейская натурфилософия.
Бестрепетное интеллектуальное познание и простосердечная сельская
набожность приравнены, поставлены рядом в конце 11 книги тех же «Георгик»,
как две взаимно дополняющие друг друга половины единого идеала. «Блажен,
кто возмог познать причины вещей, кто попрал ногами всяческий страх, и
неумолимый рок, и ропот скупого Ахеронта», — это звучит как цитата из
Лукреция; но если у Лукреция предмет, «попираемый ногами», — это «религия»
(religio pedibus subiecta obteritur), то Вергилий продолжает: «счастлив и
тот, кому ведомы сельские божества — Пан, и старец Сильван, и сестры-
нимфы». Для него тут нет ни малейшего противоречия;
ценности, казавшиеся непримиримыми, примирены. Когда Гораций, «поросенок из
Эпикурова стада», как он сам себя назвал приходит к тому, чтобы воспевать
сельское благочестие Фидилы из 23-й оды 111 книги, он считает нужным — с
каким соотношением серьезности или иронии, нас здесь не интересует —
обыграть контраст и отречься в стихах от «безумствующей мудрости»,
эпикуреизма. Вергилий обходится без отречений и палинодий. Переход от
следования Эпикуру и Лукрецию к благочестию стоического толка нигде не
маркирован, не сделан литературной темой. Недаром специалисты до сих пор
спорят, можно ли считать зрелого Вергилия стоиком и насколько его
мировоззрение сохраняло эпикурейские черты. Вспомним, по какому именно
признаку в «Георгиках» объединены философ-эпикуреец и почитатель сельских
божеств: тот и другой — вне суеты, вне «раздоров между неверными братьями»
, носители внутренней примиренности среди всеобщей борьбы. Внутри них, но и
между ними господствует невозмутимый мир — так сказать, pax Vergiliana.
Поэзия Вергилия, по формуле М. М. Бахтина (предложенной в ином контексте),
«как бы ничего не выбирает, ничего не разделяет, не отменяет, ни от чего не
отталкивается и не отвлекается» В перспективе всеобщей истории культуры
аналогия этому — разве что творчество Рафаэля, очень спокойно и естественно
объединившее христианско-католические и неоязыческие элементы. Кажется,
Вергилию не с чем и не с кем было вступать в конфликт; его дело — не
конфликт, а подвижное равновесие (о последнем — ниже).
Добавим, что миролюбие, присущее складу его мировоззрения и духу его
поэзии, с предельной силой выразительности звучащее в четырех словах «amat
bonus otia Daphnis», на более бытовом и специально литературно-бытовом
уровне характеризовало, насколько мы можем судить, и его человеческое
поведение. Не только в сравнении с неистовым Катуллом, но и в сравнении с
ироническим, ехидным Горацием Вергилий был человек тихий, никого не
дразнивший и не задевавший; зато его дразнили и задевали. Единственный
несомненный отголосок литературных конфликтов эпохи, так живо отразившихся
у Горация в сатирах и в посланиях к Августу и к Пизонам, — это очень
незаметное упоминание несимпатичных Вергилию поэтов Бавия и Мевия в III
эклоге. Миролюбие двойное — и как принцип мировоззрения, и как
характеристика поведения; и на его фоне тем примечательнее уникальное
количество пародий и нападок. Его поэзия сразу же стала поистине signum
contradictionis.
4. «Проклятия». Темы из жизни
От эпохи Вергилия и даже в составе Appendix Vergiliana дошла небольшая
поэма, которая вся говорит о разрушении сельского покоя в пору гражданских
войн и земельных конфискаций: это Dirae («Проклятия»), Герой поэмы — собрат
Мелибея по судьбе. Его сельским приютом тоже завладеет «нечестивая десница
воина», militis impia dextera. Он тоже гонит в дальний путь «злополучных
козочек». Перед тем, как навсегда уйти, он обстоятельно проклинает каждую
часть своего прежнего земного рая: пусть поля не дают хлеба, а луга —
травы, деревья — плодов, а лозы — гроздьев, пусть роща лучше сгорит, чем
достаться новому хозяину. Ни о чем другом герой не хочет и не может думать.
Светлое — только в прошлом, в воспоминании; настоящее — чернейшая обида,
будущего нет. Мрачная интонация равномерно выдержана на протяжении всех 103
гексаметров. Тема «Проклятий» взята из жизни, и притом из жизни
исторической, она злободневна, но ее развертывание снова подчинено
риторической условности. Ей соответствуют фиксированные общие места, и они
пускаются в ход. Тон, взятый с самого начала, просто невозможно нарушить. У
героя есть товарищ по несчастью — Баттар, и есть антагонист — Ликург; от
первого он ждет сочувствия, второму желает всех возможных и невозможных
зол. Иные, более нюансированные отношения между людьми, нечто более
сложное, чем простое товарищество или простая вражда, разрушили бы мир
поэмы, ничуть не менее замкнутый, чем благодушный мир эпода Горация и
элегии Тибулла.
Совсем не то в эклоге Вергилия. Душевное состояние Мелибея подвержено
изменениям, и вместе с ним меняется общая эмоциональная атмосфера. В первых
стихах он как будто залюбовался на Титира, и это любование сливается с
глубокой грустью в трудно определимое целое. Тон его второй реплики более
мрачен и, пожалуй, суховат; он больше сосредотачивается на своей беде;
ключевое слово реплики — aeger. Но затем он принимается расспрашивать
Титира об обстоятельствах последнего, пускается в воспоминания о том, как
тосковала Амариллида без Титира, вполне сочувственно говорит о счастьи
Титира. Затем следует второй, более сильный приступ душевной боли. После
этого он уже ничего не говорит, но его молчание можно понять как знак
согласия на дружелюбное приглашение Титира — переночевать у него, в
последний раз насладясь буколическим покоем покидаемой родины; впрочем,
молчание — особый род согласия, оставляющий больше места загадке,
недоговоренности. Итак, мы видим, что даже если не иметь в виду ответных
реплик Титира, в одних только словах Мелибея нет ничего похожего на
оцепенелую, почти маниакальную монотонность и сосредоточенность
«Проклятий». Он способен позабыться в приятной беседе, отвлечься от своего
горя, потом вернуться к нему, способен оказаться в двойственном,
колеблющемся расположении духа. И беседует он не с товарищем по несчастью и
не с врагом, а со счастливцем, от которого нельзя ожидать абсолютного
единодушия — сытый голодного не разумеет, — но которого решительно не за
что ненавидеть. Согласно приведенным выше словам, он не завидует его
счастью, но удивляется ему : такое удивление устанавливает известную
дистанцию между двумя пастухами, но самую невинную, самую неуловимую, какую
при данных обстоятельствах можно вообразить. Через эту дистанцию
человечность, деликатность, присущая и Титиру, и Мелибею, перекидывает
мост.
Еще древние комментаторы много говорили о личных, автобиографических
мотивах, побудивших Вергилия к сочинению 1-й эклоги. И поэта, как его
Титира, пощадила власть, и для него было сделано милостивое исключение,
когда над его земляками творилась неправедная расправа . Именно в 1-й
эклоге благодетельный «юноша» назван «богом» для спасенного Титира —
правда, именно для него, в перспективе
| | скачать работу |
Публий Вергилий Марон |