Публий Вергилий Марон
его личной судьбы, без притязания на
общезначимость такого «апофеоза». Что же, благодарность есть благодарность.
Но рядом с Титиром стоит Мелибей, такой же незлобивый гражданин
буколического мира, которого та же власть не пожалела и не спасла, который
без всякой вины идет в изгнание; и ни Титиру, ни поэту, в известной мере
отождествляющему себя с Титиром, не приходит в голову отвернуться от беды
Мелибея, постараться ее не замечать. Если 1-я эклога — прославление
Августа, это, по правде говоря, довольно необычный род славословия: жалоба
Мелибея звучит ничуть не менее явственно, чем изъявления благодарности
Титира. Из песни слова не выбросишь — выбросить нельзя ничего, ни жалобы,
ни благодарений, то и другое в составе художественного целого эклоги
поставлено в связь, как две стороны единой, очень непростой истины о
времени, и Вергилий примечательным образом не делает ничего, чтобы
обеспечить одной из двух чаш весов несправедливый перевес. Еще раз сравним
Вергилия с его современниками. Поэт «Проклятий», творя свой обряд
оплакивания прежнего счастья, с негодованием отринул бы мысль о симпатичном
собрате, которому повезло больше и чье счастье, заслуживающее сочувствия,
продолжается. Для такой поэзии человеческая жизнь рассечена надвое — на
ликование и скорбь, на хвалу и хулу; и общения между тем и другим нет, одно
наглухо . отделено от другого. Вергилий точно приоткрывает дверь из одной
половины бытия на другую половину, и в этом его оригинальность, масштабы
которой трудно измерить и едва ли возможно переоценить.
И вот самое важное: благодаря тому, что ни Титир, ни Мелибей не погрешают
против законов пастушеского братства и человеческого товарищества,
благодаря тому, что различие их судеб не прерывает их общения, и
славословие Титира, и жалоба Мелибея оказываются преобразованными по самой
своей сути. На одно ложится отсвет другого. Счастье увидено глазами
обойденного, беда — глазами пощаженного. Славословие — уже не просто
ликование, у него отнята самоуверенность; славословящий знает, что рядом с
ним — по-прежнему бездна, и он не упал в нее лишь случайно, а потому его
голос не слишком громок. Но и жалоба — не просто вопль, уж подавно не
проклятие: как Мелибею проклинать буколический мир, в котором остается его
друг? Все смягчено, нюансировано, чувству отвечает «противочувствие».
Это можно проследить на уровне интонации, на уровне фоники стиха.
Кульминация жалобы Мелибея — стихи 70—71 («Эти столь тщательно возделанные
нивы достанутся нечестивому воину, эти посевы — варвару»); если где-нибудь
дело могло дойти до вскрика, то только здесь. Но Вергилий приглушает вскрик
чрезвычайно редкой женской цезурой, растворяет его в нежном журчании
звуков:
Impius haec tarn cuLTA novaLia miLes habebit. . .
3. Риторическая литературная техника поэта
Всякий, кто читал Вергилия в подлиннике, знает, что в его распоряжении
были несравнимо более резкие звуки, и если он построил стих так, значит, у
него были к тому серьезные мотивы.
Эгоцентрическая замкнутость радости и горя снята, славословие и жалоба
раскрыты друг навстречу другу; они, так сказать, взаимно принимают друг
друга во внимание. Какой бы ни была внелитературная цель Вергилия при
работе над первой эклогой — предмет, о котором мы не можем знать ничего и
которого для истории не существует, — объективный смысл эклоги как
литературного явления есть не славословие как таковое и не жалоба как
таковая, но взаимопроникновение того и другого, их диалектическое
сосуществование в рамках единого эстетического целого.
Каждое слово, имеющее определенный смысл в одной смысловой перспективе,
не застраховано от того, чтобы вызвать эхо с противоположной стороны бытия,
попасть в иную смысловую перспективу, где его значение неожиданно
изменится. Вот любопытный, как нам кажется, до сих пор не оцененный по
достоинству пример иронической техники Вергилия. Ведя свое славословие,
Титир прибегает к самому обычному риторическому ходу: раньше совершатся
такие-то и такие-то невозможные вещи, чем я позабуду моего благодетеля.
Ничего не может быть банальнее. Сначала примеры невозможности берутся из
животного мира — олени, переселяющиеся в море, и рыбы, переселяющиеся на
берег; затем из человеческого мира — парфянин, пьющий из Арара (галльская
река, ныне Сона во Франции), и германец, пьющий из Тигра, оба — блуждающие
изгнанники
Титир еще может говорить о чудесных, небывалых переселениях как о простой
метафоре невозможности. Но перед ним Мелибей — материализация этой самой
метафоры, изгнанник, который не знает, не придется ли ему совершить ничуть
не менее диковинный путь. От какой дальней дороги может зарекаться тот, для
кого нет места на родине?
Один собеседник еще клянется по старой привычке стабильностью мира;
другой уже испытал на собственном опыте его нестабильность. Воспроизводя
традиционный оборот речи, за которым стоит традиционный ход мысли, Вергилий
оспаривает то и другое. Оставаясь на почве риторической литературной
техники, он идет дальше, чем какой-либо поэт античности, в поисках
преодоления главного дефекта риторического слова, - его однозначности, или,
лучше сказать, функциональной однонаправленности: хвала – хула, утверждение
– отрицание. Риторика господствует на первом плане; но за первым планом
открывается глубина.
Список литературы:
1) История римской литературы / Под ред. Н.Ф. Дератани. М., 1954.
2) Дашкевич Н.П. Малорусская и другие «бурлескные (шутливые) «Энеиды».
Киевская старина, 1898.
3) Гаспаров М.Л. Вергилий – поэт будущего // Вергилий. Буколики.
Георгики. Энеида. М., 1979.
4) Забулис Г.К. Поэтическая модификация философии индивидуализма накануне
и в эпоху Августа.
5) Вулих Н.В. Поэзия и политика в «Энеиде» Вергилия // ВДИ. 1981.
6) Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
| |  скачать работу |
Публий Вергилий Марон |
