Серебряный век русской поэзии: А. Ахматова
да не вернусь! Но возьму и за Лету с собою
Очертанья живые моих царско-сельских садов.
Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли...
В Царском Селе она любила не только огромные влажные парки, статуи античных
богов и героев, дворцы, Камелонову галерею, пушкинский Лицей, но знала,
отчетливо помнила и стереоскопически выпукло воспроизвела через много лет
его «изнанку»: казармы, мещанские домики, серые заборы, пыльные окраинные
улочки...
...Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая...
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьей.
Ворон криком прославил
Этот призрачный мир...
А на розвальнях правил
Великан-кирасир.
Царско-сельская ода
.
Но божеством Царского Села, его .солнцем был для юной гимназистки Ани
Горенко, конечно, Пушкин. Их сближало тогда даже сходство возраста:
он—лицеист, она — гимназистка, и ей казалось, что его тень мелькает на
дальних дорожках парка.
Когда-то Гете советовал: если хочешь понять душу поэта, поезжай в его
страну. Он имел в виду родину как страну детства. Ведь детство и юность
чаще всего действительно определяют голос просыпающейся Музы.
Но в стране детства и юности Анны Ахматовой—параллельно и одновременно с
Царским Селом—были и другие места, значившие для ее поэтического сознания
очень много.
В одной из автобиографических заметок она писала, что Царское Село, где
проходил гимназический учебный год, то есть осень, зима и весна,
чередовалось у нее со сказочными .летними месяцами на юге—«у самого синего
моря», главным образом вблизи Стрелецкой бухты у Севастополя. А 1905 год
полностью прошел в Евпатории; гимназический курс в ту зиму осваивала на
дому—из-за болезни: обострился туберкулез, этот бич всей семьи. Зато
любимое море шумело все время рядом, оно успокаивало, лечило и вдохновляло.
Она тогда особенно близко узнала и полюбила античный Херсонес, его белые
руины, словно остановившие бег времени. Там на горячих камнях быстро
скользили ящерицы и свивались в красивые кольца маленькие тонкие змейки.
Эти камни когда-то видели, возможно, ^Одиссея и его спутников, а Черное
море выплескивало волны с той же мерностью гекзаметра, что и Средиземное,
подсказав- . шее этот великий размер слепому Гомеру.
Дыхание вечности, исходившее от горячих камней и столь же вечного,
нерушимого неба, касалось щек и рождало мысли, эхо которых будет отдаваться
в ее творчестве долгие годы — вплоть до старости. Херсонес и Черное море
странным образом не отрицали и даже не затмевали Царского Села — ведь дух
Пушкина был и здесь, а его «античная» лирика, анакреонтика тоже приходили
на ум, как что-то странно неотрывное от этих мест.
Она научилась плавать и плавала так хорошо, словно морская стихия была для
нее родной.
Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост...
...Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской...
Мне больше ног моих не надо...
Если перечитать ее ранние стихи, в том числе и те, что собраны в первой
книге «Вечер», считающейся насквозь петербургской, то мы невольно удивимся,
как много в них южных, морских реминисценций. Можно сказать, что внутренним
слухом благодарной памяти она на протяжении всей своей долгой жизни
постоянно улавливала никогда полностью не замиравшее для нее эхо Черного
моря.
В своей первой поэме—«У самого моря», написанной в 1914 году в усадьбе
Слепнево (Тверская губ.), она воссоздала поэтическую атмосферу
Причерноморья, соединив ее со сказкой о любви:
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила соленую косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это — счастье.
В песок зарывала желтое платье, .
Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
И уплывала далеко в море,
На темных, теплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса Говорил:
Что ты бродишь ночью?
...Я с рыбаками дружбу водила.
Под опрокинутой лодкой часто
Во время ливня с ними сидела,
Про море слушала, запоминала,
Каждому слову тайно веря.
И очень ко мне рыбаки привыкли.
Если меня на пристани нету,
Старший за мною слал девчонку,
И та кричала: «Наши вернулись!
Нынче мы камбалу жарить будем»...
Обожженная 'солнцем, ставшая черной, с выгоревшей косой, царско-сельская
гимназистка с наслаждением сбрасывала с себя манерные условности Царского
Села, все эти реверансы, чинность, благовоспитанность, став, как она сама
себя назвала в поэме, «приморской девчонкой». Юг, подаривший ей ощущение
воли, свободы, странным образом перемешанное с чувством вечности и
кратковременности человеческой жизни, действительно никогда не уходил из ее
поэтической памяти. Даже в «Реквиеме»—поэме о страшных годах репрессий в
Ленинграде—она вспомнила о нем с присущим ей мужеством и печалью.
В поэтической топонимике Ахматовой занял свое место и Киев, где она училось
в последнем классе Фундуклеевской гимназии, где в 1910 году вышла замуж за
Николая Гумилева, где написала великое
множество стихов и окончательно—что очень важно!—почувствовала себя поэтом.
Правда, Ахматова как-то сказала, что не любила Киева, но если говорить
объективно и точно, она, скорее всего, не любила свое тогдашнее бытовое
окружение — постоянный контроль со стороны взрослых (и это после
херсонесской вольницы!), мещанский семейный уклад.
И все же Киев навсегда остался в ее творческом наследии прекрасным и
стихами:
Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмаза
К богу взнесены.
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я.
И со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.
Древний город словно вымер...
И все же главнейшее и даже определяющее место в жизни, творчестве и судьбе
Ахматовой занял, конечно, Петербург. Не случайно Ахматову называли истинной
петербуржанкой — представительницей именно петербургской школы.
Петербург стал ее подлинной духовной, родиной. Ахматовская поэзия, строгая
и классически соразмерная, во многом глубоки родственна самому обличу
города—торжественным разворотам его .улиц и площадей, плавной симметрии
знаменитых набережных, окаймленных золотой каллиграфией фонарей, мраморным
и гранитным дворцам, его- бесчисленным львам, крылатым грифонам, египетским
сфинксам, античным атлантам, колоннадам, соборам, морским рострам и
блистающим шпилям. Петербургский архитектурный стиль, ярко отразившийся в
облике всего русского искусства, не только в архитектуре, но и в
словесности, зримо выявился в поэзии Ахматовой: он, можно сказать,
предопределил ее
духовно-поэтический мир, то есть образность, метрику, мелодику, акустику и
многое-многое другое. «Город славы и беды»—так называла она Петербург, а
затем и Ленинград, и оба эти слова вполне приложимы к автору «Вечера»,
«Реквиема» и «Поэмы без героя». Уже первые читатели ахматовских книг, хотя
и любили называть ее русской Сафо, всегда говорили, что она являет собой
как бы классический тип петербуржанки, что ее поэзия неотделима ни от
Летнего сада, ни от Марсова поля, ни от Невского взморья, ни, конечно же,
от белых ночей, воспетых Пушкиным и Достоевским.
Родство, духовное и кровное, между ахматовским стихом и городом
усугублялось свойственным только Ленинграду сочетанием нежности и
твердости, водно-воздушного мерцания и каменно-чугунной материальности.
Прославленные белые ночи превращают ленинградские «каменные громады» в
полупризрачные, словно блекло намеченные на холсте странные декорации. В
такие часы город, кажется, снится самому себе. Огромный и плоский людской
архипелаг, едва возвышающийся над водой и лишь слегка прикрепленный
неверными якорями к своим не считанным островам, словно вот-вот поднимет
паруса петровских туманов, чтобы отплыть
По Неве иль против теченья.
–Только прочь...
Поэма без героя
Не случайно так часто Ахматова любила подходить в своих стихах к самому
краю сна или яви, чтобы прислушаться к давно отзвучавшим шагам и наедине с
собой и словом внять тому безмолвию, когда
Только зеркало зеркалу снится,
–Тишина тишину сторожит...
Поэма без героя
Однако стих Ахматовой, как мы неоднократно увидим, все же никогда не
соскальзывал ни в невнятицу, ни в бред, ни в ирреальность, достаточно
«модные» в поэзии первых десятилетий нашего столетия. Ахматова, как и Блок,
обладала точным и реалистичным .зрением и потому постоянно испытывала
потребность ощутить в зыбкой мерцательности окружавшей ее атмосферы нечто
все же вполне твердое и надежное.
Лирика Ахматовой чуть ли не с самого начала заключила в себе оба лика
города; его волшебство и—каменность, туманную импрессионистичную размытость
и— безупречную рассчитанность всех пропорций и объемов. В ее стихах они
непостижимым образом сливались, зеркально перемежаясь и таинственно
пропадая друг в друге.
«Петербург,—писала она,—я начинаю помнить очень рано—в девяностых годах.
Это в сущности Петербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный,
лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, .лодочный, завешанный с ног
до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов.
Воспринимался он особенно свежо и остро после тихого и благоуханного
Царского Села. Внутри Гостиного двора тучи голубей, в угловых нишах галерей
большие иконы
| |  скачать работу |
Серебряный век русской поэзии: А. Ахматова |
