Творчество Солженицына
в оккупации под немцами, невозможна для него.
Композиционный центр рассказа составляет встреча Зотова с отставшим от
своего эшелона окружением, который поражает его своей интеллигентностью и
мягкостью. Все — слова, интонации голоса, мягкие жесты этого человека,
способного даже в надетой на него чудовищной рванине держаться с
достоинством и мягкостью, припекает героя: ему «была на редкость приятна
его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что
собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то
легкими движениями пальцев пояснять свою речь». Он раскрывает перед ним
свои полудетские мечты о бегстве в Испанию, рассказывает о своей тоске по
фронту и предвкушает несколько часов чудесного общения с интеллигентным,
культурным и знающим человеком — актером до войны, ополченцем без винтовки
— в ее начале, недавним окружением, чудом выбравшимся из немецкого «котла»
и теперь вот отставшим от своего поезда — без документов, с ничего не
значащим догонным листом, в сущности, и не документом. И здесь автор
показывает борьбу двух начал в душе Зотова: человеческого и бесчеловечного,
злого, подозрительного, Уже после того, как между Зотовым и Тверитиновым
пробежала искра понимания, возникшая некогда между маршалом Даву и Пьером
Безуховым, спасшая тогда Пьера от расстрела, в сознании Зотова возникает
циркуляр, перечеркивающий симпатию и доверие, возникшее между двумя
сердцами, которые еще не успели выстыть на войне. «Лейтенант надел очки и
опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим
документом, он составлен был СО слов заявителя и мог содержать в себе
правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к
окруженцам, а тем более — одиночкам». И случайная обмолвка Тверитинова (он
спрашивает всего лишь, как раньше назывался Сталинград) оборачивается
неверием в юной и чистой душе Зотова, уже отравленной ядом
подозрительности: «И — все оборвалось и охолонуло в Зотове. Значит, не
окруженец. Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие».
То, что спасло Пьера, не спасло несчастного и беспомощного Тверитинова —
молоденький лейтенант «сдает» только что полюбившегося и так искренне
заинтересовавшего его человека в НКВД. И последние слова Тверитинова: «Что
вы делаете! Что вы делаете! Ведь этого не исправишь!!»— подтверждаются
последней, аккордной, как всегда у Солженицына, фразой: «Но никогда потом
во всю Жизнь Зотов не мог забыть этого человека...».
Наивная доброта и жестокая подозрительность — два качества, Казалось
бы, несовместимые, но вполне обусловленные советской эпохой 30-х гг.,
сочетаются в душе героя.
Противоречивость характера предстает иногда и с комической стороны —
как в рассказе «Захар-Калита» (1965).
Этот небольшой рассказ весь построен на противоречиях, и в этом смысле
он очень характерен для поэтики писателя. Его нарочито облегченное начало
как бы пародирует расхожие мотивы исповедальной или лирической прозы 60-х
гг., явно упрощающие проблему национального характера.
«Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего
велосипедного?» — этот зачин, настраивающий на нечто летнее отпускное и
необязательное, контрастирует с содержанием самого рассказа, где на
нескольких страницах воссоздается картина сентябрьской битвы 1380 г. Но и
оборачиваясь на шесть столетий назад, Солженицын не может сентиментально и
благостно, в соответствии с «велосипедным» зачином, взглянуть на
обремененное историографичной торжественностью поворотное событие русской
истории: «Горька правда истории, но легче высказать ее, чем таить: не
только черкесов и генуэзцев привел Мамай, не только литовцы с ним были в
союзе, но и князь рязанский Олег. Для того и перешли русские через Дон,
чтобы Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы,
православные». Противоречия, таящиеся в душе одного человека, характерны и
для нации в целом — «Не отсюда ли повелась судьба России? Не здесь ли
совершен поворот ее истории? Всегда ли только через Смоленск и Киев роились
на нас враги?..». Так от противоречивости национального сознания Солженицын
делает шаг к исследованию противоречивости национальной жизни, приведшей
уже значительно позже к другим поворотам русской-истории.
Но если повествователь может поставить перед собой такие вопросы и
осмыслить их, то главный герой рассказа, самозванный сторож Куликова поля
Захар-Калита, просто воплощает в себе почти инстинктивное желание сохранить
утраченную было историческую память. Толку от его постоянного, дневного и
ночного пребывания на поле нет никакого — но сам факт существования
смешного чудаковатого человека значим для Солженицына. Перед тем, как
описать его, он как бы останавливается в недоумении и даже сбивается на
сентиментальные, почти карамзинские интонации, начинает фразу со столь
характерного междометия «Ах», а заканчивает вопросительными и
восклицательными знаками.
С одной стороны, Смотритель Куликова поля со своей бессмысленной
деятельностью смешон, как смешны его уверения дойти в поисках своей, только
ему известной правды, до Фурцевой, тогдашнего министра культуры.
Повествователь не может удержаться от смеха, сравнивая его с погибшим
ратником, рядом с которым, правда, нет ни меча, ни шита, а вместо шлема
кепка затасканная да около руки мешок с подобранными бутылками. С другой
стороны, совершенно бескорыстная и бессмысленная, казалось бы, преданность
Полю как зримому воплощению русской истории заставляет видеть в этой фигуре
нечто настоящее — скорбь. Авторская позиция не прояснена — Солженицын как
бы балансирует на грани комического и серьезного, видя одну из причудливых
и незаурядных форм русского национального характера. Комичны при всей
бессмысленности его жизни на Поле (у героев даже возникает подозрение, что
таким образом Захар-Калита увиливает от тяжелой сельской работы) претензия
на серьезность и собственную значимость, его жалобы на то, что ему,
смотрителю Поля, не выдают оружия. И рядом с этим — совсем уж не комическая
страстность героя доступными ему способами свидетельствовать об
исторической славе русского оружия. И тогда «сразу отпало все то
насмешливое и снисходительное, что мы думали о нем вчера. В это заморозное
утро встающий из копны, он был уже не Смотритель, а как бы Дух этого Поля,
стерегущий, не покидавший его никогда».
Разумеется, дистанция между повествователем и героем огромна: герою
недоступен тот исторический материал, которым свободно оперирует
повествователь, они принадлежат разной культурной и социальной среде — но
сближает их истинная преданность национальной истории и культуре,
принадлежность к которой дает возможность преодолеть социальные и
культурные различия.
Обращаясь к народному характеру в рассказах, опубликованных в первой
половине 60-х гг., Солженицын предлагает литературе новую концепцию
личности. Его герои, такие, как Матрена, Иван Денисович (к ним тяготеет и
образ дворника Спиридона из романа «В круге первом»), — люди не
рефлексирующие, живущие некими природными, как бы данными извне, заранее и
не ими выработанными представлениями. И следуя этим представлениям, важно
выжить физически в условиях, вовсе не способствующих физическому выживанию,
но не Ценой потери собственного человеческого достоинства. Потерять его —
значит погибнуть, то есть, выжив физически, перестать быть человеком,
утратить не только уважение других, но и уважение к самому себе, что
равносильно смерти. Объясняя эту, условно говоря, этику выживания, Шухов
вспоминает слова своего первого бригадира Куземина: «В лагере вот кто
подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит
стучать».
С образом Ивана Денисовича в литературу как бы пришла новая этика,
выкованная в лагерях, через которые прошла очень уж немалая часть общества.
(Исследованию этой этики посвящены многие страницы «Архипелага ГУЛага».)
Шухов, не желая потерять человеческое достоинство, вовсе не склонен
принимать на себя все удары лагерной жизни — иначе просто не выжить. «Это
верно, кряхти да гнись, — замечает он. — А упрешься — переломишься». В этом
смысле писатель отрицает общепринятые романтические представления о гордом
противостоянии личности трагическим обстоятельствам, на которых воспитала
литература поколение советских людей 30-х гг. И в этом смысле интересно
противопоставление Шухова и кавторанга Буйновского, героя, принимающего на
себя удар, но часто, как кажется Ивану Денисовичу, бессмысленно и
губительно для самого себя. Наивны протесты кавторанга против утреннего
обыска на морозе только что проснувшихся после подъема, дрожащих от холода
людей:
«Буйновский — в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере три
месяцев нет:
— Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статье
уголовного кодекса не знаете!..
Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь».
Чисто народная, мужицкая практичность Ивана Денисовича помогает ему
выжить
| |  скачать работу |
Творчество Солженицына |
