Творчество Солженицына
ожертвовать женой и Маринкой (дочерью. — М.Г.), переступить через
них — разве он мог??
За кого еще на свете — или за что еще на свете? — он отвечает больше,
чем за них?
Да вся полнота жизни — и были они.
И самому — их сдать? Кто это может?!.».
Ситуация предстает перед Эго как безысходная. Безрелигиозно-
гуманистическая традиция, восходящая к ренессансной эпохе и прямо
отрицаемая Солженицыным в его Гарвардской речи, мешает человеку ощутить
свою ответственность шире, чем за семью. «В рассказе «Эго», — считает
современный исследователь П. Спиваковский, — как раз и показано, как
безрелигиозно-гуманистическое сознание главного героя оказывается
источником предательства». Невнимание героя к проповедям сельских батюшек —
очень характерная черта мироощущения русского интеллигента, на которую как
бы вскользь обращает внимание Солженицын. Ведь Эктов — сторонник
«реальной», материальной, практической деятельности, но сосредоточенность
только на ней одной, увы, ведет к забвению духовного смысла жизни. Быть
может, церковная проповедь, от которой самонадеянно отказывается Эго, и
могла быть источником «той самой реальной помощи, без которой герой
попадает в капкан собственного мировоззрения», того самого
гуманистического, безрелигиозного, не дающего личности ощутить свою
ответственность перед Богом, а свою собственную судьбу — как часть Божьего
промысла.
Человек перед лицом нечеловеческих обстоятельств, измененный,
размолотый ими, неспособный отказаться от компромисса и, лишенный
христианского мировоззрения, беззащитный перед условиями вынужденной сделки
(можно ли судить за это Эго?) — еще одна типичная ситуация нашей истории.
К компромиссу Эго привели две черты русского интеллигента:
принадлежность к безрелигиозному гуманизму и следование революционно-
демократической традиции. Но, как это ни парадоксально, схожие коллизии
увидел писатель и в жизни Жукова (рассказ «На Краях», двучастной
композицией сопряженный с «Эго»). Удивительна связь его судьбы с судьбой
Эго — оба воевали на одном фронте, Только по разные его стороны: Жуков — на
стороне красных, Эго — восставших крестьян. И ранен был Жуков на этой войне
с собственным народом, но, в отличие от идеалиста Эго, выжил. В его
истории, исполненной взлетами и падениями, в победах над немцами и в
мучительных поражениях в аппаратных играх с Хрущевым, в предательстве
людей, которых сам некогда спасал (Хрущева — дважды, Конева от сталинского
трибунала в 1941 г.), в бесстрашии юности, в полководческой жестокости, в
старческой беспомощности Солженицын пытается найти ключ к пониманию этой
судьбы, судьбы маршала, одного из тех русских воинов, кто, по словам И.
Бродского, «смело входили в чужие столицы, / но возвращались в страхе в
свою» («На смерть Жукова», 1974). Во взлетах и в падениях он видит за
железной волей маршала слабость, которая проявилась во вполне человеческой
склонности к компромиссам. И здесь — продолжение самой важной темы
творчества Солженицына, начатой еще в «Одном дне Ивана Денисовича» и
достигшей кульминации в «Архипелаге ГУЛаге»: эта тема связана с
исследованием границы компромисса, которую должен знать человек, желающий
не потерять себя. Разбавленный инфарктами и инсультами, старческой немощью,
предстает в конце рассказа Жуков — но не в этом его беда, а в очередном
компромиссе (вставил в книгу воспоминаний две-три фразы о роли в победе
политрука Брежнева), на который он пошел, дабы увидеть свою книгу
опубликованной. Компромисс и нерешительность в поворотные периоды жизни,
тот самый страх, который испытывал, возвращаясь в свою столицу, сломили и
прикончили маршала – по другому, чем Эго, но, по сути, так же. Как Эго
беспомощен что-либо изменить, когда страшно и жестоко предает, Жуков тоже
может лишь беспомощно оглянуться на краю жизни: «Может быть, еще тогда, еще
тогда — надо было решиться? 0-ох, кажется — дурака, дурака свалял?..».
Герою не дано понять, что он ошибся не тогда, когда не решился на военный
переворот и не стал русским де Голем, а когда он, крестьянский сын, чуть ли
не молясь на своего куира Тухачевского, участвует в уничтожении породившего
его мира русской деревни, когда крестьян выкуривали из лесов газами, а
«пробандиченные» деревни сжигались нацело.
Рассказы об Эктове и Жукове обращены к судьбам субъективно честных
людей, сломленных страшными историческими обстоятельствами советского
времени. Но возможен и иной вариант компромисса с действительностью —
полное и радостное подчинение ей и естественное забвение любых мук совести.
Об этом рассказ «Абрикосовое варенье». Первая часть этого рассказа —
страшное письмо, адресованное живому классику советской литературы. Его
пишет полуграмотный человек, который вполне отчетливо осознает
безвыходность советских жизненных тисков, из которых он, сын раскулаченных
родителей, уже не выберется, сгинув в трудлагерях:
«Я — невольник в предельных обстоятельствах, и настряла мне такая
прожитьба до последней обиды. Может, вам недорого будет прислать мне
посылку продуктовую? Смилосердствуитесь...».
Продуктовая посылка — в ней, быть может, спасение этого человека,
Федора Ивановича, ставшего всего лишь единицей принудительной советской
трудармии, единицей, жизнь которой вообще не имеет сколько-нибудь значимой
цены. Вторая часть рассказа — описание быта прекрасной дачи знаменитого
Писателя, богатого, пригретого и обласканного на самой вершине, — человека,
счастливого от удачно найденного компромисса с властью, радостно лгущего и
в журналистике, и литературе. Писатель и Критик, ведущие литературно-
официозные разговоры за чаем, находятся в ином мире, чем вся советская
страна. Голос письма со словами правды, долетевшими в этот мир богатых
писательских дач, не может быть услышан представителями литературной элиты:
глухота является одним из условий заключенного компромисса с властью.
Верхом цинизма выглядят восторги Писателя по поводу того, что «из
современной читательской глуби выплывает письмо с первозданным языком.
какое своевольное, а вместе с тем покоряющее сочетание и управление слов!
Завидно и писателю!». Письмо, взывающее к совести русского писателя (по
Солженицыну, героем его рассказа является не русский, а советский
писатель), становится лишь материалом к изучению нестандартных речевых
оборотов, помогающих стилизации народной речи, которая осмысляется как
экзотическая и подлежащая воспроизведению «народным» Писателем, как бы
знающим национальную жизнь изнутри. Высшая степень пренебрежения к
звучащему в письме крику замученного человека звучит в реплике Писателя,
когда его спрашивают о связи с корреспондентом: «Да что ж отвечать, не в
ответе дело. Дело — в языковой находке».
Правда искусства в трактовке писателя. Интерес к реальности, внимание
к бытовой детали, самой, казалось бы, незначительной, Приводит к
документализму повествования, к стремлению воспроизвести жизненное событие
доподлинно так, как оно было на самом деле, уйдя, если это возможно, от
вымысла, идет ли речь о смерти Матрены («Матренин двор») или же о гибели
Столыпина («Красное Колесо»), И в том, и в другом случае жизненная
реальность сама несет в себе детали, подлежащие религиозно-символическому
истолкованию: правая рука попавшей под поезд Матрены, оставшаяся нетронутой
на обезображенном теле («Ручку-то правую оставил ей Господь. Там будет Богу
молиться...»), прострелянная пулей террориста правая рука Столыпина,
которой он не смог перекрестить Николая II и сделал это левой рукой,
невольно совершив антижест. Критик П.Спиваковский видит онтологический,
бытийный, обусловленный Божьим Промыслом смысл реальной жизненной детали,
Прочитываемый Солженицыным. «Это происходит потому, — полагает
исследователь, — что художественная система Солженицына, как правило,
предполагает теснейшую связь изображаемого с подлинной жизненной
реальностью, в которой он стремится увидеть то, чего не замечают другие —
действие Промысла в человеческом бытии». Этим, в первую очередь,
обусловлено внимание писателя к подлинной жизненной достоверности и
самоограничение в сфере художественного вымысла: сама реальность
воспринимается как совершенное художественное творение, а задача художника
состоит в выявлении сокрытых в ней символических значений, предопределенных
Божьим замыслом о мире. Именно постижение такой правды как высшего смысла,
оправдывающего существование искусства, и Утверждал всегда Солженицын. Он
мыслит себя писателем, который «знает над собой силу высшую и радостно
работает маленьким подмастерьем под небом Бога, хотя еще строже его
ответственность за все написанное, нарисованное, за воспринимающие души.
Зато: не им этот мир создан, не им управляется, нет сомнения в его основах,
художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и
безобразие человеческого вклада в не
| |  скачать работу |
Творчество Солженицына |
