Житие как жанр древнерусской литературы
вестно и анонимное житие тех же
святых — «Сказание и страсть и похвала Бориса и Глеба».
Представляется весьма убедительной позиция тех исследователей,
которые видят в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе» памятник, созданный
после «Чтения»; по их мнению, автор «Сказания» пытается преодолеть
схематичность и условность традиционного жития, наполнить его живыми
подробностями, черпая их, в частности, из первоначальной житийной версии,
которая дошла до нас в составе летописи. Эмоциональность в «Сказании»
тоньше и искреннее, при всей условности ситуации: Борис и Глеб и здесь
безропотно отдают себя в руки убийц и здесь успевают долго молиться,
буквально в тот момент, когда над ними уже занесен меч убийцы, и т. д., но
при этом реплики их согреты какой-то икренней теплотой и кажутся более
естественными. Анализируя «Сказание», известный исследователь
древнерусской литературы И. П. Еремин обратил внимание на такой штрих:
Глеб перед лицом убийц, «телом утерпая» (дрожа, слабея), просит о
пощаде. Просит, как просят дети: «Не дейте мене... Не дейте мене!» (здесь
«деяти» — трогать). Он не понимает, за что и почему должен умереть...
Беззащитная юность Глеба в своем роде очень изящна и трогательна. Это один
из самых «акварельных» образов древнерусской литературы». В «Чтении» тот же
Глеб никак не выражает своих эмоций — он размышляет (надеется на то, что
его отведут к брату и тот, увидев невиновность Глеба, «не погубит» его), он
молится, при этом довольно бесстрастно. Даже когда убийца «ят [взял]
святаго Глеба за честную главу», тот «молчаше, акы агня незлобиво, весь бо
ум имяще к богу и возрев на небо моляшеся». Однако это отнюдь не
свидетельство неспособности Нестора передавать живые чувства: в той же
сцене он описывает, например, переживания воинов и слуг Глеба. Когда князь
приказывает оставить его в ладье посреди реки, то воины «жаляще си по
святомь и часто озирающе, хотяще видети, что хощеть быти святому», а отроки
в его корабле при виде убийц «положьше весла, седяху сетующеся и плачющеся
по святем». Как видим, поведение их куда более естественно, и,
следовательно, бесстрастие, с которым Глеб готовится принять смерть, всего
лишь дань литературному этикету.
«Житие Феодосия Печерского»
После «Чтения о Борисе и Глебе» Нестор пишет «Житие Феодосия
Печерского» — инока, а затем игумена прославленного Киево-Печерского
монастыря. Это житие весьма отличается от рассмотренного выше большим
психологизмом характеров, обилием живых реалистических деталей,
правдоподобием и естественностью реплик и диалогов. Если в житиях Бориса и
Глеба (особенно в «Чтении») канон торжествует над жизненностью описываемых
ситуаций, то в «Житии Феодосия», напротив, чудеса и фантастические видения
описаны так наглядно и убедительно, что читатель как бы видит своими
глазами происходящее и не может не «поверить» ему.
Едва ли эти отличия только результат возросшего литературного
мастерства Нестора или следствие изменения его отношения к агиографическому
канону.
Причины здесь, вероятно, в другом. Во-первых, это жития разных типов.
Житие Бориса и Глеба — житие-мартирий, то есть рассказ о мученической
смерти святого; эта основная тема определяла и художественную структуру
такого жития, резкость противопоставления добра и зла, мученика и его
мучителей, диктовала особую напряженность и «плакатную» прямоту
кульминационной сцены убийства: она должна быть томительно долгой и до
предела нравоучительной. Поэтому в житиях-мартириях, как правило, подробно
описываются истязания мученика, a ero смерть происходит как бы в несколько
этапов, чтобы читатель подольше сопереживал герою. В то же время герой
обращается с пространными молитвами к богу, в которых раскрываются его
стойкость и покорность и обличается вся тяжесть преступления его убийц.
«Житие Феодосия Печерского» — типичное монашеское житие, рассказ о
благочестивом, кротком, трудолюбивом праведнике, вся жизнь которого —
непрерывный подвиг. В нем множество бытовых коллизий: сцен общения святого
с иноками, мирянами, князьями, грешниками; кроме того, в житиях этого типа
обязательным компонентом являются чудеса, которые творит святой, — а это
привносит в житие элемент сюжетной занимательности, требует от автора
немалого искусства, чтобы чудо было описано эффектно и правдоподобно.
Средневековые агиографы хорошо понимали, что эффект чуда особенно хорошо
достигается при сочетании сугубо реалистических бытовых подробностей с
описанием действия потусторонних сил — явлений ангелов, пакостей, чинимых
бесами, видений и т. д.
Композиция «Жития» традиционна: есть и пространное вступление, и
рассказ о детстве святого. Но уже в этом повествовании о рождении, детских
и отроческих годах Феодосия происходит невольное столкновение традиционных
штампов и жизненной правды. Традиционно упоминание благочестия родителей
Феодосия, многозначительна сцена наречения имени младенцу: священник
нарекает его «Феодосием» (что значит «данный богу»), так как «сердечными
очами» предвидел, что тот «хощеть измлада богу датися». Традиционно
упоминание о том, как мальчик Феодосии «хожаше по вся дьни в цьркъвь божию»
и не подходил к играющим на улице сверстникам. Однако образ матери Феодосия
совершенно нетрадиционный, полный несомненной индивидуальности. Она была
физически сильной, с грубым мужским голосом; страстно любя сына, она тем не
менее никак не может примириться с тем, что он — отрок из весьма
состоятельной семьи — не помышляет унаследовать ее сел и «рабов», что он
ходит в ветхой одежде, наотрез отказываясь надеть «светлую» и чистую, и тем
наносит поношение семье, что проводит время в молитвах или за печением
просфор. Мать не останавливается ни перед чем, чтобы переломить
экзальтированную благочестивость сына (в этом и парадокс — родители
Феодосия представлены агиографом как благочестивые и богобоязненные люди!),
она жестоко избивает его, сажает на цепь, срывает с тела отрока вериги.
Когда Феодосию удается уйти в Киев в надежде постричься в одном из тамошних
монастырей, мать объявляет большое вознаграждение тому, кто укажет ей
местонахождение сына. Она обнаруживает его, наконец, в пещере, где он
подвизается вместе с Антонием и Никоном (из этого обиталища отшельников
вырастает впоследствии Киево-Печерский монастырь). И тут она прибегает к
хитрости: она требует у Антония показать ей сына, угрожая, что в противном
случае «погубит» себя «перед дверьми печеры». Но, увидев Феодосия, лицо
которого «изменилося от многого его труда и въздержания», женщина не может
больше гневаться: она, обняв сына, «плакашеся горько», умоляет его
вернуться домой и делать там, что захочет («по воли своей»). Феодосии
непреклонен, и по его настоянию мать постригается в одном из женских
монастырей. Однако мы понимаем, что это не столько результат убежденности в
правильности избранного им пути к богу, а скорее поступок отчаявшейся
женщины, понявшей, что, лишь став инокиней, она сможет хотя бы изредка
видеть сына.
Сложен и характер самого Феодосия. Он обладает всеми традиционными
добродетелями подвижника: кроток, трудолюбив, непреклонен в умерщвлении
плоти, исполнен милосердия, но когда в Киеве происходит между княжеская
распря (Святослав сгоняет с великокняжеского престола своего брата —
Изяслава Ярославича), Феодосии активно включается в сугубо мирскую
политическую борьбу и смело обличает Святослава.
Но самое замечательное в «Житии» —это описание монастырского быта и
особенно творимых Феодосием чудес. Именно здесь проявилась та «прелесть
простоты и вымысла» легенд о киевских чудотворцах, которой так восхищался
А. С. Пушкин1.
Вот одно из таких чудес, творимых Феодосием. К нему, тогда уже
игумену Киево-Печерского монастыря, приходит старший над пекарями и
сообщает, что не осталось муки и не из чего испечь братии хлебы. Феодосии
посылает пекаря: «Иди, съглядай в сусеце, еда како мало муки обрящеши в
нем...» Но пекарь помнит, что он подмел сусек и замел в угол небольшую
кучку отрубей — с три или четыре пригоршни, и поэтому убежденно отвечает
Феодосию:
«Истину ти вещаю, отьче, яко аз сам пометох сусек тот, и несть в немь
ничьсоже, разве мало отруб в угле единомь». Но Феодосии, напомнив о
всемогуществе бога и приведя аналогичный пример из Библии, посылает пекаря
вновь посмотреть, нет ли муки в сусеке. Тот отправляется в кладовую,
подходит к сусеку и видит, что сусек, прежде пустой, полон муки.
В этом эпизоде все художественно убедительно: и живость диалога, и
эффект чуда, усиленный именно благодаря умело найденным деталям: пекарь
помнит, что отрубей осталось три или четыре пригоршни, — это конкретно
зримый образ и столь же зримый образ наполненного мукой сусека: ее так
много, что она даже пересыпается через стенку на землю.
Очень живописен следующий эпизод. Феодосии задержался по каким-то
делам у князя и должен вернуться в монастырь. Князь приказывает, чтобы
Феодосия подвез в телеге некий отрок. Тот же, увидев монаха в «убогой
одежде» (Феодосии, и будучи игуменом, одевался настолько скромно, что не
знавшие его принимали за монастырского повара), дерзко обращается к нему:
«Чьрноризьче! Се бо ты по вься дьни пороздьнъ еси, аз же трудьн сый
[вот ты все дни бездельничаешь, а я тружусь]. Не могу на кони ехати. Но
сице сътвориве [сделаем так]: да аз ти лягу на возе, ты ж
| |  скачать работу |
Житие как жанр древнерусской литературы |
