Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы
ощущали, видели и говорили великие русские
мыслители-славянофилы. От этих страниц Шпенглера, проникнутых страстною
любовью к истинной духовной культуре Европы, которая вся в прошлом, и
ненавистью к ее омертвению и разложению в лице ее современной мещанской
“цивилизации”, веет давно знакомыми, родными нам мыслями Киреевского,
Достоевского, Константина Леонтьева. Это, конечно, не умаляет, а скорее
даже увеличивает значение книги Шпенглера, ибо все подлинно-истинное,
всякая настоящая, проникающая вглубь интуиция никогда не бывает абсолютно
оригинальным достоянием одного ума, а всегда находит себе отклик во многих
умах, и опирается на некоторую традицию. Повторяем, спору нет: “запад” или
“западная культура” в к а к о м - т о смысле дряхлеет и умирает. Весь
вопрос в том: в к а к о м и м е н н о смысле или – точнее – к а к а я и м е
н н о “западная культура” умирает. И здесь, в ответе на этот вопрос, нам
должна уясниться шаткость, неточность, в конечном счете ложность самого
понятия “западной культуры” у Шпенглера.
Мы уже видели, что понятие “западной культуры” у Шпенглера совершенно
своеобразно, не совпадая н и с общепринятым широким понятием ее, как
культуры, вырастающей на обломках античной, впитывающей в себя ее дух
вместе с духом христианства и объемлющей весь период времени от падения
античности вплоть до наших дней, н и с более у з к и м понятием “новой”
западной культуры, основанной на преодолении “средневековья” и исторически
исходящей из великих духовных движений ренессанса и реформации. Взамен
обоих этих понятий Шпенглер строит свое собственное понятие “фаустовской
культуры”, которая, с одной стороны, объемлет в себе, как в едином
неразрывном целом, позднее “средневековье” и новую историю, а с другой
стороны – исключает из себя все первое тысячелетие христианской эры. И это
понятие возводится именно в значение замкнутого, самодовлеющего целостного
организма, который имеет единую (именно “фаустовскую”) душу, живет единой
жизнью и в наши дни близится к умиранию, как ц е л о е. Нет надобности
восстановлять ходячие, давно уже пошатнувшиеся в исторической науке понятия
“средних веков” и “нового времени”, чтобы заметить, по меньшей мере,
чрезмерную абсолютность и упрощенность концепции Шпенглера. Уже тот,
отмеченный нами выше, факт, что христианство оказывается у Шпенглера вообще
отсутствующим в роли фактора, определяющего культуру, и механически
рассекается на две части, будто бы не имеющие между собой в внутренне-
духовном смысле, ничего общего (именно на “магическое” и на “фаустовское”
христианство), – говорит против этой концепции. Понятие “фаустовской”
культуры принимает в связи с этим очень неясный характер. Можно вполне
согласиться, что в известном смысле этот “фаустовский” дух определяет собою
н о в у ю европейскую культуру, начиная с ренессанса (напр.[имер,] с
Леонардо да Винчи и даже уже с Петрарки), (недаром легенда о докторе Фаусте
идет именно из эпохи немецкого ренессанса), но чтобы готическая архитектура
или поэзия Данте были выражением т о г о ж е фаустовского духа – это более,
чем спорно, это просто неверно. Правда, ч т о - т о о б щ е е между этим
культурным творчеством позднего средневековья и фаустовским духом все-таки
есть, и мысль Шпенглера не абсолютно лишена основания. Но наряду с этим
общим есть и что-то глубоко различное, и тут надо отдать себе ясный отчет
как в том, так и в другом. Концепции Шпенглера мы можем здесь только
противопоставить иное понимание истории западной культуры, не имея
возможности подробнее обосновать его<*>* .
В эпоху так называемого позднего средневековья, начиная, примерно, с ХII-
ХIII века, в европейской культуре намечается великий духовный сдвиг, в
известном смысле определивший собою все ее дальнейшее развитие. В
противоположность одностороннему аскетически-дуалистическому направлению,
по которому – по причинам, оставляемым нами здесь без раскрытия – пошло
религиозное развитие первого периода средневековья, возникает великий
замысел и великое влечение к оправданию, религиозному осмыслению и озарению
конкретных “земных” начал жизни – живой человеческой личности со всем
богатством ее душевного мира, природы, рационального научного знания. Это
есть попытка, не отрываясь от целостного духовного центра, преодолеть его
замкнутость, распространить его лучи на всю конкретную периферию жизни. В
Франциске Ассизском, в живописи Фра Анджелико и Джотто мы имеем яркие
проявления этого духа. Величайшее, самое глубокое и целостное свое
выражение он получает у Данте. “Vita nuova”<11> Данте есть луч света,
открывающий совершенно новый мир, истинно новую жизнь, какой она могла бы
быть, какою она должна быть. Величайшее н а у ч н о е выражение этот дух
получает позднее, в ХV веке, в великой философской системе Николая
Кузанского, которая, предвосхищая все основные идеи позднейшей науки –
Коперниканское мировоззрение, новую математику и математическое
естествознание, дифференциальное исчисление – и все основные устремления
позднейшей общественной нравственной мысли, вплоть до идеи народоправства –
с величайшей естественностью вмещает их в целостное, глубоко-органическое и
традиционное религиозно-духовное миросозерцание. Это сочетание величайшей
духовной свободы с глубочайшей непосредственностью и органической
укрепленностью в духовной почве, сочетание, которое изумляет нас в
особенности в Данте и в Николае Кузанском, длилось недолго. По причинам,
которые лежат в таких глубинах творящего духа, что их, быть может, вообще
нельзя анализировать и выразить в определенных понятиях, эта великая
попытка н е у д а е т с я. В глубинах духа совершается какой-то надлом; он
отрывается от корней, прикрепляющих его к его духовной почве, связывающих
его с объединяющим центром духовного света. Стоит сравнить, например, Данте
уже с Петраркой или Фра Анджелико с Боттичелли и Леонардо, или Николая
Кузанского с его учеником и последователем Джордано Бруно, чтобы
непосредственно увидеть, что здесь случилось что-то роковое и непоправимое,
что духовная свобода куплена здесь какой-то очень дорогой ценой. С этого
момента начинается то, что называется ренессансом или – что то же – “новой
историей”. Фауст, в своем порыве изведать всю жизнь, слиться со всей
вселенной, отчаявшись в возможности сделать это силой своего целостного
духа, внутренне связанного с Богом, продал свою душу дьяволу. Жизнь
расцветает пышным цветом, развивается свободная наука, овладевающая миром,
свободная личность начинает перестраивать весь мир по-своему – но корни
этого роскошного цветка засыхают и понемногу отмирают. Отсюда неизбежное
томление духа, подлинно фаустовская тоска, сопровождающая это блестящее
развитие. В ХVIII веке философия окончательно обездушивает мир и жизнь, но
именно на пороге ХVIII и ХIХ веков – в тот момент, который Шпенглер считает
н а ч а л о м умирания западной культуры – начинается кризис р е а к ц и и
п р о т и в этого духа “новой истории”. Огромное потрясение Великой
Французской Революции было главным толчком к ней. Величайшим выразителем
этой реакции против обездушения жизни и томления по новой духовности был
Байрон. В романтике и немецком идеализме мы замечаем не одну лишь тоску по
духу, но и начало истинного его воскрешения. С тех пор это течение,
медленно и с трудом пробиваясь сквозь толщу более поверхностных сил, ему
противодействующих, и по временам как будто исчезая с поверхности
исторической жизни, подземной струей доходит до наших дней и образует
теперь самую глубокую и духовно-влиятельную силу внутреннего идейного
творчества. Правда, общественное развитие еще более столетия идет, по
инерции, по направлению, по которому его погнала сила “ренессанса” и “новой
истории”, но оно уже давно лишено подлинного духовного творчества, которое
его изнутри питало бы. Даже социализм, как и д е й н о е движение, имеет
двойственные истоки: будучи, с одной стороны, последним завершением
рационалистического свободомыслия, продолжая дело Руссо и Бентама, он, с
другой стороны, коренится в романтике Сен-Симона (т. е. Жозефа де Местра) и
в Гегелевском замысле органического идеализма. Величайший объективный
трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, что поверхность исторической
жизни залита бушующими волнами движения, руководимого духовно-отмирающими
силами ренессанса, а в глубинах жизни, еще совершенно бездейственно и
уединенно, назревают истоки нового движения, которому, быть может, суждено
сотворить новую культуру, искупив основное грехопадение ренессанса.
Таким образом, несомненная “гибель западной культуры” есть для нас гибель
лишь одного ее т е ч е н и я, хотя и объемлющего несколько веков. Это есть
конец того, что зовется “новой историей”. Но этот конец есть вместе с тем и
начало, эта смерть есть одновременно рождение. И здесь книга Шпенглера
опять самым фактом своего возникновения и необычайного успеха
свидетельствует п р о т и в его теории. Здесь мы снова наталкиваемся, в
иной связи, на коренную противоречивость этой книги. Каким образом
умирающий дух, дух омертвелой цивилизации, м о г оказаться столь чутким и
глубоким ценителем и знатоком культуры? Казалось бы, дух “цивилизации”
способен творить только теорию технического прогресса и должен не понимать
и презирать всякую духовность, искусство и религию. Или, если случайно
среди этого умирающего духа, нашлась запоздалая личность, понимающая то,
что уже недоступно коллективному духу, то, очевидно, что ее мысли должны
были бы пройти бесследно, не встретив живого отклика. В действительности
книга Шпенглера была ощущена э
| |  скачать работу |
Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы |
