Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы
о целое вместе с ренессансом, и даже эпохой
просвещения и современным капитализмом. Точно также он признает и отчасти с
большей тонкостью изображает индийскую, вавилонскую, египетскую, даже
китайскую культуру, но культурно-историческая роль иудейского монотеизма
даже не поминается у него. А между тем, как бы кто ни относился к религии
по существу, совершенно несомненно с чисто исторической точки зрения, что
всякая культура произрастает прежде всего из недр определенного
религиозного духа. Этим мы затрагиваем другой существенный пробел
творчества Шпенглера. Его исторические, как и его философские интуиции суть
интуиции художественные, эстетические; религиозной интуиции он лишен, а
потому лишен и религиозно-исторического чутья. Где он говорит о религии,
она является у него либо только в роли духовного м а т е р и а л а,
формируемого силами эстетического порядка, либо подменяется э с т е т и ч е
с к о й м е т а ф и з и к о й. Та сила, которая у него творит культуру
есть, собственно, х у д о ж е с т в е н н а я сила духа; тот духовный порыв
человеческого духа, который творит статую и картину, музыку и поэзию, у
Шпенглера творит также и Бога, и народный быт, и государственный порядок.
Или, если Шпенглер намекает на силу более глубокого, целостного порядка – в
указании на метафизический с т р а х и метафизическую м е ч т у в душе,
творящей культуру, – то этот намек только остается намеком, а в
осуществлении его идея целостного религиозного духа подменяется идеей
художественного духа, который находит свое выражение и удовлетворение в
пластическом формировании мировых образов. Религия – как, с другого конца,
и наука – есть для Шпенглера только одна из духовных сфер, подчиненных
творящему художественному началу, а не средоточие и глубочайший корень
жизни и творчества. В этом опять обнаруживается п р о м е ж у т о ч н о с т
ь позиций Шпенглера, наличность в нем чутья и внимания к тем глубинам
жизни, в которых он сам внутренно и действенно не укоренен. Горячий,
благородный и тоскующий эстетизм – в этом заключена и сила, и слабость
Шпенглера.
* *
*
Мы имеем теперь опорные точки для оценки если не центральной, то наиболее
“боевой” и сенсационной темы Шпенглера – его учения о роковом “падении” или
“закате” западной культуры. В сущности, учение это есть лишь вывод из его
общих философских и философско-исторических концепций, приложение их к
конкретному вопросу о судьбе последней из пережитых человечеством “великих
культур” – западной культуры. Строго говоря, было бы вполне возможно
принять изложенные выше о с н о в н ы е посылки Шпенглера и не принимать
этого вывода, именно, если внести поправки в его “меньшую» посылку – в
характеристику “западной” культуры, в определение ее начала, ее расцвета и
заката. Во всяком случае, чтобы знать, чем мотивируется диагноз и прогноз
Шпенглера “о закате западной культуры”, надо выяснить, что он разумеет под
“западной культурой”.
Отчасти это ясно читателю уже из предыдущего. В противоположность обычным
историческим концепциям, “западная культура” у Шпенглера не совпадает ни с
культурой европейского запада в широком смысле слова, как ее обычно выводят
из римской культуры и западно-европейского средневековья, ни с более узким
понятием “новой” западной культуры, начало которой обыкновенно видят в
ренессансе и реформации. Географическая Европа (из которой Шпенглер
категорически исключает Россию) пережила, по Шпенглеру, три великих
культуры: античную греко-римскую, закончившуюся около Р. Х., арабскую или
“магическую” (в состав которой входит и первая стадия христианства, вплоть
до крестовых походов) и “западную” или “фаустовскую”, которая начинается в
ХI-ХII веке и заканчивается на наших глазах (ее окончательную гибель
Шпенглер предвидит в течение текущего столетия, приблизительно, к 2000
году). В противоположность античной “аполлоновской” культуре, дух которой
есть погружение в единичное, в конкретную телесность, пафос ограниченности
и пластической оформленности, жизнь в самодовлеющем настоящем, в
противоположность сменяющей ее арабской или “магической” культуре, существо
которой лежит в ощущении тайны или духовного начала в н у т р и
конкретного, вещественного бытия (эту “магическую” культуру Шпенглер, по
крайней мере, в вышедшем первом томе своей книги, характеризует лишь
вскользь, недостаточно обстоятельно), – западная культура есть культура
“фаустовская”. В основе ее лежит интуиция бесконечности, жажда преодоления
всего ограниченного и конкретно-наглядного, острое чувство временной
длительности и изменчивости, и интенсивное волевое напряжение. Крестовые
походы, вызванные устремлением народа вдаль, и готическая архитектура, с ее
устремленностью ввысь, суть первые яркие ее выражения. Ренессанс, по
Шпенглеру, не имеет для нее основополагающего значения: это есть только
эпизод борьбы с готикой, лишенный положительных идеалов, и уже в лице
Микеланджело переходящий в барокк[о], в фаустовскую необузданность и
безмерность, так сказать, трансцендентность духовных влечений. Свое высшее,
художественное выражение эта культура находит сначала в живописи ХVII-го
века, у Рембрандта, растворяющего пластическую оформленность телесного
бытия в неуловимую непрерывность светотени, а затем, после неизбежного
упадка живописи, в великой контрапунктической музыке ХVIII-го века, у Баха,
Моцарта и Бетховена. Свое научное выражение эта культура находит в
“фаустовской» математике ХVII и ХVIII в., в открытии Ньютоном и Лейбницем
дифференциального исчисления и в процессе выработки чисто отвлеченного
понятия числа, в создании идеи непрерывности и бесконечности, в
противоположность конкретно наглядному и “телесному” числу античной
культуры – в математических открытиях Ферма, Эйлера, Лагранжа, д’Аламбера и
последнего “великого математика” Гаусса, – и в преодолении наглядной
геометрии Евклида. Аналогичное значение имеет западное естествознание: в
лице Коперника открывается астрономическая бесконечность мира, развитие
физики и химии идет в направлении перехода от качественно-наглядных
античных понятий к понятиям отвлеченным и количественным. Высшее свое
общественное выражение это “фаустовская” культура получает в национальной
монархии ХVII-ХVIII в. Во всех областях жизни мы имеем один и тот же
процесс: контрапунктическая абсолютная музыка, новая живопись с
бесконечностью перспектив и непрерывностью световых нюансов,
дифференциальное исчисление и метагеометрия, отвлеченная математическая
механика, растворяющая в себе физику и химию, трансцендентность национально-
государственной идеи – все это проникнуто одним и тем же фаустовским духом.
Эпоха наполеоновских войн, примерно, около 1800 года, есть момент, с
которого эта фаустовская культура клонится к упадку, переходит в омертвение
“цивилизации”. Культурное творчество иссякает, заменяясь тенденцией
экстенсивного расширения (империализм). Большие города поглощают деревню,
столица – провинцию, жизнь становится все более однообразной и
механической, идейный уровень понижается, искусство полно старческого духа.
Философия, как это было и в эпоху упадка античной культуры, становится
преимущественно этикой, а позднее общественная мысль подчиняется уже чисто
экономическим мотивам. Фаустовский дух окончательно опознает себя (и вместе
с тем свою тщету) в философии воли Шопенгауэра; “дарвинизм” превращает эту
волю в хозяйственно-биологическую “борьбу за существование”, социализм –
соответствующий античному стоицизму – утрачивает метафизически-духовный
корень фаустовской культуры и преобразует ее в идею космополитического
хозяйственного устроения (переход, символически предуказанный 2-ой частью
“Фауста” Гете). Техническое преодоление пространства и времени,
лихорадочная острота и напряженность чисто внешней жизни, телеграф и
мировая журналистика, безыдейность столичного общественного мнения – суть
признаки последнего, старческого вырождения фаустовского духа. Ницше в
последний раз открывает его тайну в понятии “воли к власти”, Вагнер дает
последнее, совершенно трансцендентное и проникнутое непрерывностью
музыкальное выражение этого фаустовского томления. Последние научные идеи и
открытия – принцип энтропии, предрекающий смерть вселенной, принцип
относительности, растворяющий механико-математические основы космического
бытия в неуловимости, зыбкости, вечном трепете невообразимого, почти
духовного начала – суть последние, предельные выражения умирающего
“фаустовского” духа, который перед смертью как бы подводит итоги своей
мировой картины, узнает в ней самого себя и в этом последнем самосознании
возвращается в то исконное лоно духовности, из которого он некогда исшел.
Свой собственный исторический релятивизм Шпенглер считает последней и
единственно адекватной умирающему фаустовскому духу философией.
Эта характеристика и история западной культуры, блестящая и яркая, как все
у Шпенглера, во многих деталях поражающая своей меткостью и
проницательностью, страдает, по нашему мнению, одним основным недостатком,
связанным с указанными выше дефектами философской мысли Шпенглера и
приводящим его, как мы убеждены, к все же ложному диагнозу и прогнозу.
Конечно, самое уловление момента у м и р а н и я западной культуры в
явлениях “цивилизации” ХIХ века должно быть признано бесспорным. Эта идея
Шпенглера, неслыханная по новизне и смелости в западной мысли, нас,
русских, не поражает своей новизной: человек западной культуры впервые
осознал то, что давно уже
| |  скачать работу |
Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы |
