Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы
тим “умирающим” западом, как крупное и важное
событие его духовной жизни. Понятно почему: не возвещая ничего нового,
будучи проникнута пессимизмом и скептицизмом, эта книга, напоминая
современному человечеству об истинных духовно-исторических силах культуры,
идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного культурного творчества,
его стремлению к духовному в о з р о ж д е н и ю. Старое “возрождение”
изжито и умирает, уступая место н о в о м у в о з р о ж д е н и ю.
Человечество – вдалеке от шума исторических событий – накопляет силы и
духовные навыки для великого дела, начатого Данте и Николаем Кузанским и
неудавшегося, благодаря роковой исторической ошибке или слабости их
преемников. То, что переживает в духовном смысле Европа, есть не гибель
западной культуры, а глубочайший ее к р и з и с, в котором одни великие
силы отмирают, а другие нарождаются. И мы кончаем тем, с чего мы начали:
если не самым глубоким и плодотворным, то во всяком случае, самым
замечательным и ярким симптомом этого кризиса является книга Шпенглера.
Глава 5
Предсмертные мысли Фауста.
__________
Судьба Фауста – судьба европейской культуры. Душа Фауста – душа Западной
Европы. Душа эта была полна бурных, бесконечных стремлений. В ней была
исключительная динамичность, неведомая душе античной, душе эллинской. В
молодости, в эпоху Возрождения и еще раньше, в Возрождении средневековом,
душа Фауста страстно искала истину, потом влюбилась в Гретхен и для
осуществления своих бесконечных человеческих стремлений вступила в союз с
Мефистофелем, с злым духом земли. И фаустовская душа постепенно была
изъедена мефистофелевским началом. Силы ее начали истощаться. Чем кончились
бесконечные стремления фаустовской души, к чему привели они? Фаустовская
душа пришла к осушению болот, к инженерному искусству, к материальному
устроению земли и материальному господству над миром. Так кончается вторая
часть « Фауста» .
“Ein Sumpf zieht am Gebirge hin,
Verpestet alles schon Errungne;
Den faulen Pfuhl auch abzuziehn,
Das letzte wдr'das Hцchsterrungne,
Erцffn'ich Rдume vielen Millionen,
Nicht sicher zwar, doch thдtig – frei zu wohnen”.<12>
Так кончаются в ХIХ и ХХ веке искания человека новой истории. Гете
гениально предвидел это. Но последнее слово у него принадлежит мистическому
хору:
“Alles Vergдngliche
Ist nur ein Gleichniss:
Das Unzulдngliche
Hier wird's Ereigniss;
Das Unbeschreibliche,
Hier ist's gethan:
Das Ewig – Weibliche
Zieht uns hinan”.<13>
И осушение болот лишь символ духовного пути Фауста, лишь ознаменование
духовной действительности. Фауст в пути своем переходит от религиозной
культуры к безрелигиозной цивилизации. И в безрелигиозной цивилизации
истощается творческая энергия Фауста, умирают его бесконечные стремления.
Гете выразил душу западно-европейской культуры и ее судьбу. Шпенглер в
своей волнующей книге “Der Untergang des Abendlandes”<14> возвещает конец
европейской культуры, окончательный ее переход в цивилизацию, которая есть
начало смерти. “Цивилизация – неотвратимая судьба культуры”. Книга
Шпенглера имеет огромное симптоматическое значение. Она дает ощущение
кризиса, перелома, конца целой исторической эпохи. Она говорит о большом
неблагополучии Западной Европы. Мы, русские, уже долгие годы оторваны от
Западной Европы, от ее духовной жизни. И потому, что нам закрыт доступ в
нее, она представляется нам более благополучной, более устойчивой, более
счастливой, чем это есть в действительности. Еще до мировой войны я очень
остро ощутил кризис европейской культуры, наступление конца целой мировой
эпохи и выразил это в своей книге “Смысл творчества”. Во время войны я
написал статью “Конец Европы”, в которой выразил мысль, что начинаются
сумерки Европы, кончается Европа, как монополист культуры, что неизбежен
выход культуры за пределы Европы, к другим материкам, к другим расам.
Наконец, два года тому назад я написал этюд “Конец Ренессанса” и книгу
“Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы”, в которых определенно
выразил идею, что мы переживаем конец новой истории, изживаем последние
остатки ренессанского периода истории, что культура старой Европы
склоняется к упадку. И потому я читал книгу Шпенглера с особенным
волнением. В нашу эпоху, на историческом переломе, мысль обращается к
проблемам философии истории. То же было в эпоху, когда Бл. Августин
создавал свой первый опыт христианской философии истории. Можно предвидеть,
что философская мысль отныне будет заниматься не столько проблемами
гносеологии, сколько проблемами философии истории. В “Бхагавадгите”
откровение происходит во время боя. Во время боя можно решать последние
проблемы о Боге и смысле жизни, но трудно заниматься гносеологам анализом.
И в наше время мысль работает во время боя. Мы живем в эпоху внутренно
схожую с эпохой эллинистической, эпохой крушения античного мира. Книга
Шпенглера – замечательная книга, местами почти гениальная, она волнует и
будит мысль. Но она не может слишком поразить тех русских людей, которые
давно уже ощутили кризис, о котором говорит Шпенглер.
* *
*
Шпенглер может произвести впечатление крайнего релятивиста и скептика. Даже
математика для него относительна. Существует античная аполлоновская
математика, – математика конечного, и европейская фаустовская математика, –
математика бесконечного. Наука не безусловна, не абсолютна, она есть лишь
выражение душ разных культур, разных рас. Но в сущности Шпенглера нельзя
причислить ни к какому направлению. Ему совершенно чужда академическая
философия, он ее презирает. Он прежде всего своеобразный интуитивист. И в
этом он родствен духу Гетевского созерцания. Гете интуитивно созерцал
первофеномены природы. Шпенглер интуитивно созерцает историю первофеноменов
культуры. Он также, как и Гете, символист по своему миросозерцанию. Он
отказывается мыслить отвлеченными понятиями, не верит в плодотворность
такого мышления. Ему совершенно чужда всякая отвлеченная метафизика. От
мертвящего методологизма и гносеологизма, в который выродилась некогда
великая германская мысль, от болезненной и бесплодной рефлексии обращается
Шпенглер к живой интуиции. Он бросается в темный океан исторического бытия
народов и проникает в души рас и культур, в стили эпох. Он порывает с
эпохой гносеологизма в философской мысли, но не переходит к онтологизму, не
строит никакой онтологии и не верит в возможность онтологии. Он знает лишь
бытие, явленное в культурах, отраженное в культурах Первооснова бытия и
смысл бытия остаются для него закрытыми. Морфология истории для него –
единственная возможная философия. У него нет даже философии истории, а
исключительно – морфология истории. Все истины, истины науки, философии,
религии – для Шпенглера только истины культуры, культурных типов,
культурных душ. Истины математики – символы разных стилей культурных душ.
Такое отношение к познанию и бытию характерно для человека поздней,
закатной культуры. Душа человека в эпохи культурного заката задумывается
над судьбой культур, над исторической судьбой человечества. Так всегда
бывало. Такая душа не интересуется ни отвлеченным познанием природы, ни
отвлеченным познанием сущности и смысла бытия. Ее интересует сама культура
и все – лишь в культуре отраженное. Ее поражает умирание некогда цветущих
культур. Она ранена неотвратимостью судьбы. Шпенглер очень произволен, он
не считает себя связанным никакой общеобязательностью. Он, прежде всего, –
парадоксолист. Для него, как и для Ницше, парадокс есть способ познания. В
книге Шпенглера есть какое-то сходство с книгой гениального юноши
Вейнингера “Пол и характер”, несмотря на все различие тем и духовной
настроенности. Книга Шпенглера – столь же замечательное явление в духовной
культуре Германии, как и книга Вейнингера. По широте замысла, по размаху,
по своеобразию интуитивного проникновения в историю культур, книгу
Шпенглера можно еще сопоставить с замечательной книгой Чемберлена “Die
Grundlagen des Neunzehnten Jahrhunderts”<15>. После Ницше – Вейнингер,
Чемберлен и Шпенглер – единственные, подлинно оригинальные и значительные
явления в Германской духовной культуре. Подобно Шопенгауэру, Шпенглер
презирает профессоров философии. Он дает очень произвольный перечень
ценимых им писателей и мыслителей, значительных по его мнению книг. Это
люди очень разного духа. Но все они имеют отношение к принципу воли к жизни
и воли к могуществу, все обозначают кризис культуры. Это – Шопенгауэр,
Прудон, Маркс, Р. Вагнер, Дюринг, Ибсен, Ницше, Стриндберг, Вейнингер.
Пессимист ли Шпенглер? На многих книга его должна произвести впечатление
самого безграничного пессимизма. Но это – не метафизический пессимизм.
Шпенглер не хочет угашения воли к жизни. Наоборот, он хочет утверждения
воли к жизни и воли к могуществу. В этом он ближе к Ницше, чем к
Шопенгауэру. Все культуры обречены на увядание и смерть. Обречена и наша
европейская культура. Но нужно принять судьбу, не противиться ей и жить до
конца, до конца осуществляя волю к могуществу. У Шпенглера есть amor
fati<16>. Пессимизм Шпенглера, если уместен такой термин в применении к
нему, есть пессимизм культурно-исторический, а не индивидуально-
метафизический и не индивидуально-этический. Он – пессимист цивилизации. Он
отрицает идею прогресса, он возвращается к учению о круговороте. Но у него
нет пессимистического баланса страданий и наслаждений, пессимистического
понимания самого существа жизни. Он признает заключенный в перводуше
неиссякаемый творческий источник жизни, порождающ
| |  скачать работу |
Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы |
