Московские страницы в лирике А. Ахматовой и О.Мандельштама
лько
в Москве и нигде в мире,— только здесь есть люди, которые, как шииты,
готовы лечь на землю, чтобы по ним проехала колесница зычного голоса».
Восприятие Москвы у Мандельштама с годами сильно изменялось. Можно
установить три группы “московских” стихов Мандельштама:
1) тексты 1916 года “с примыкающим к ним стихотворением “Все
чуждо нам в столице непотребной...” (1918)... с
“просвечивающим” в их словесной ткани образом М. Цветаевой, с
“борисо-годуновским” подтекстом, образами Третьего Рима и
мятежа;
2) Стихи 20-х — начала 30-х годов — с мотивом одиночества и вины
перед “четвертым сословием”, симпатией и тяготением к
городской анонимности, “воробьиности”, при крепнущем понимании
“китайско-буддийской” застойности советской столицы;
3) Во второй половине 30-х годов в стихах Мандельштама пытается
сложиться новый образ — образ советской державной Москвы,
столицы сталинской империи.
Чтобы понять, как именно менялось отношение Мандельштама к
Москве, и что повлияло на эти изменения в сознании поэта, попробуем
проанализировать каждый из этих периодов.
Мандельштам и Цветаева впервые встретились летом 1915 года в
Коктебеле. В начале 1916-го знакомство это возобновилось — в дни
приезда Цветаевой в Петербург, точнее, именно тогда состоялось
настоящее знакомство, возникла потребность общения, настолько сильная,
что Мандельштам последовал за Цветаевой в Москву и затем на протяжении
полугода несколько раз приезжал в старую столицу. Это была пора
волнения, влюбленности, взаимного восхищения … В эти «чудесные дни с
февраля по июнь 1916 года» Цветаева «Мандельштаму дарила Москву».
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови судятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертогард нам снится,
Где глуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне – явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Так Цветаева «заставила» О.Э. впервые заговорить о Москве. Возвышенные
чувства поэта нашли свое отражение в каждой строчке этого стихотворения. В
нем четыре строфы, и каждую замыкает строка с намеком на женского адресата.
Прочитаем подряд эти композиционно значимые, конструктивно и эмоционально
выделенные строчки и постараемся найти в них что-нибудь узнаваемо
цветаевское:
1.... И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
2. В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
3. ... Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное — Флоренция в Москве.
4. И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Согласимся, «русское имя» и «русская красота» — слишком общее, вполне
неиндивидуальное место, чтобы в них узналась именно Марина Цветаева. «Шубка
меховая» и «высокие брови, дугой» (к тому же подсказанные каменными дугами
арок — то есть пустых глазниц) настолько внешние и вещные признаки,
настолько безразличные и к глазам, полукружьем бровей осененным, и к
сердцу, из тесноты груди и шубки рвущемуся, что если такое ее присутствие и
задумывалось как комплимент или признание в любви конкретной женщине, то
женщина эта, и тем более женщина-поэт (с именем, кстати, морским, отнюдь не
каменным и не русским), женщина-поэт, сказавшая о «презрении к платью плоти
временному» (что уж говорить о платье куда более съемном и временном —
шубке меховой), с полным основанием могла ощутить взгляд Мандельштама как
холодное скольжение по достопримечательностям столицы, в вереницу которых
включена и она — наперекор всей ее природе обезличенная и обескровленная. В
строчке «Успенье нежное — Флореция в Москве» Флоренция есть этимологически
точный перевод фамилии Цветаевой.
Что касается города, то Мандельштам восхищается архитектурой столицы.
Видимо достаточно тонкое, можно даже сказать щепетильное отношение поэта к
религии (в особенности к православной), сыграло не малую роль в написании
этих строк. Он поражен этой красотой и величавостью русских храмов и
церквей. Поэт восхваляет русские традиции, русскую культуру. Однако
восхищенное принятие кремлевских храмов... соединено у Мандельштама с
грустной нотой. Поэт поднимается на Боровицкий холм, он смотрит на город “с
укрепленного архангелами вала”[3] Архангельский и Благовещенский соборы,
фланкирующие вход на Соборную площадь, стоят неподалеку от крутого ската
холма, высоко поднимающегося в этом месте над кремлевской стеной и Москвой-
рекой, и душу его томит печаль. То, что можно в стихах “расшифровать”, —
становится многосмысленным и ощутимым, для того, чтобы еще сильнее
почувствовать никакими словами не называемую “печаль... по русском имени и
русской красоте”.
В следующем стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой….»,
датированном тем же 1916 годом, отношение поэта к Москве координально
меняется. Уже в первых строчках просвечивается его недоверие к городу,
легкая небрежность. Он называет Москву огромной … Не странно ли, что поэт,
только что “принимавший в подарок” Москву от Марины Цветаевой, создавший
беспримерной красоты стихи о кремлевских соборах, где русская и
православная лексика столпились тесней, чем церкви на Соборной площади
Кремля (слово “русский” употреблено четырежды в шестнадцати строках), — не
странно ли, что он вдруг пугается и пишет стихотворение, в котором
отождествляет себя с самозванцем?
А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам везут меня без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Скорее всего это связано какими-то переживаниями в душе поэта.
Причиной этому служат сложные отношения притяжения-отталкивания,
связывающие Мандельштама с родительским наследием. Еврейская тема — один из
чувствительнейших нервов поэзии Мандельштама. Порой эта тема звучит явно,
но чаще (как в этом стихотворении) — под сурдинку, причудливо смешиваясь с
другими темами. Отчетливо видна связь с темой Лжедмитрия, еврейства и
самозванства. Москва уже принимает свое историческое значение. Мандельштам
вспоминает XVII век, век смуты. Именно таким предстает перед нами город:
мятеж, казни, кровь, грязь…
В апреле 1916 Мандельштам пишет еще одно стихотворение, посвященное
Москве:
О, этот воздух, смутой пьяный,
На черной площади Кремля
Качают шаткий «мир» смутьяны,
Тревожно пахнут тополя.
Соборов восковые лики,
Колоколов дремучий лес,
Как бы разбойник безъязыкий
В стропилах каменных исчез.
А в запечатанных соборах,
Где и прохладно, и темно,
Как в нежных глиняных амфорах,
Играет русское вино.
Успенский, дивно округленный,
Весь удивленье райских дуг,
И Благовещенский, зеленый,
И, мнится, заворкует вдруг.
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают, как ладонь, -
Повсюду скрытое горенье,
В кувшинах спрятанный огонь …
Здесь снова появляется образ мятежной Москвы XVII века. В первых двух
четверостишиях Мандельштам отрицает город, видна его негативная оценка.:
воздух пьяный, черная площадь, тополя, восковые лики, дремучий лес… Зато в
следующих трех строфах, поэт как бы в противовес этой грязи ставит
святость. Он вновь восхищен русской традицией, русской церковью. Перед нами
возникают дивные соборы: Успенский, Благовещенский, Архангельский и
Воскресенья. Несмотря на всю чернь, грязь, хаос, на фоне этого мятежного
города, возникает некий ареал святости, «луч света в темном царстве».
Видимо православная религия для него действительно была чем-то единственно
положительным во всем этом отрицании.
В стихотворении «Когда в теплой ночи замирает …» Мандельштам полностью
отрицает Москву. Он не находит в ней ничего святого. Это мрачный город. Это
мертвый город, из него давно ушла жизнь.
Когда в теплой ночи замирает
Лихорадочный форум Москвы
И театров широкие зевы
Возвращают толпу площадям, -
Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон;
Льются мрачно-веселые толпы
Их каких-то божественных недр.
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт.
И как новый встает Геркуланум[4],
Спящий город в сияньи луны,
И убогого рынка лачуги,
И могучий дорический ствол!
Создается обр
| |  скачать работу |
Московские страницы в лирике А. Ахматовой и О.Мандельштама |
