Образ Платона Каратаева
концепцию индивидуальности, отъединенной
от народной жизни, ; жизни социальных низов.
На этом фоне становится ясно, что Платон Каратаев у Толстого
принципиально не может быть эпическим героем; рассказ о Каратаеве — не о
прошлом, а о настоящем, не о том, как люди существовали когда-то, в
историческом отдалении «целостной» эпохи, но о том, как им . жить сейчас.
Человек социальных низов, массы у Толстого тоже предстает как философский
символ, как попытка решения современных проблем. Потому-то в судьбе Пьера
он и возникает как тема выхода в новый круг жизни, продолжения жизни в
меняющихся и трагических исторических обстоятельствах, но не отхода, отказа
от нее и ее отвержения. Сама русская действительность, изображаемая
Толстым, полна динамики, подвижности; решение ее загадок невозможно, минуя
человека социальных низов. Рисуя противоположность между юношескими
идеалами человека, стремящегося полностью преобразовать мир, наличные
человеческие отношения, и необходимостью для взрослого человека
современности существовать в условиях «прозаической действительности»
буржуазных отношений, Гегель утверждал: «Но если человек не хочет
погибнуть, то он должен признать, что мир существует самостоятельно и
в основном закончен». Подчеркивание слова «закончен» означает, что
историческое движение человечества завершено: новых форм социальных
отношений за границами буржуазных порядков, установившихся к первой
половине XIX века, уже не может быть. Великие русские писатели второй
половины XIX века (и в особенности Толстой и Достоевский) с этим не могут
согласиться. Для них мир не «закончен», но находится в стадии нового
внутреннего преобразования. Поэтому для них совершенно по-новому возникает
и проблема социальных низов, человеческой массы. Гегель тоже видел роль
массы в новейшей истории: «Однако поступательное движение мира происходит
только благодаря деятельности огромных масс и становится заметным только
при весьма значительной сумме созданного»[9]. Это поступательное движение
мира у Гегеля существенно новых особенностей не дает и не может дать, оно
увеличивает только «сумму созданного» — происходит это потому, что мир «в
основном закончен». Выхода за пределы буржуазных порядков нет и не может
быть, поэтому в гегелевские «огромные массы» люди социальных низов все-таки
не входят. Описание Гегелем жизни «массы» — это описание буржуазного
способа жизни. Толстовская «необходимость» аналогична гегелевскому
«поступательному движению мира», находится с ним в историческом
родстве, но для ее обоснования русскому писателю, отображающему новую
действительность, приходится в решающий момент обращаться к людям
социальных низов. Фатальная «необходимость» жизни, воплощенная в Каратаеве,
тоже выражает новые исторические закономерности, а не далекое прошлое
«эпического состояния мира», но эти закономерности преломляются в судьбе
человека социальных низов, крестьянина. «Поступательное движение мира» в
условиях, когда ход истории завершен, когда сам мир «в основном законен», у
Гегеля возможно только в формах буржуазного прогресса, в мирном накоплении
«суммы созданного». Толстой идеи буржуазного прогресса отрицает, потому
что в иных, русских исторических условиях для него, перефразируя
гегелевские слова, мир «в основном незакончен». Такая «незаконченность
мира» и проявляется в кульминации романа в драматически-бурных внутренних
поисках Пьера, в комплексных соотношениях судеб князя Андрея и Платона
Каратаева, в возможностях перехода Пьера к новому этапу духовного
становления. Встреча Пьера с Каратаевым внутренне знаменательна для Пьера,
и не только для Пьера, но и для движения всей философской концепции романа,
поэтому она входит в кульминационный массив книги. Но тут же, в связях и
«сопряжениях» эпизодов, начинается поворот к развязке. Из того выявившегося
в кульминации обстоятельства, что мир «в основном незакончен», следуют
многообразные выводы, образующие развязку, завершение- главных тем
книги. Основные последствия этого важнейшего положения концепции
развиваются в двух направлениях. Прежде всего из того обстоятельства, что
мир «в основном незакончен», следует и то, что иными стали сами основные
слагаемые исторического процесса. У Гегеля «масса», «коллективный субъект»
истории делились на собственно «массу» и на великих исторических деятелей,
было два ряда слагаемых исторического процесса. Толстой, как об этом
достаточно много говорилось выше, подобное разделение полностью снимает.
Уравниваются в правах персонажи собственно исторические и персонажи
вымышленные, представляющие обыкновенных людей своей эпохи, живущих обычной
жизнью. В эпизодах, завершающих кульминационный массив романа,
снятие такого разделения проявляется в параллелизме эпизодов смерти князя
Андрея, встречи Пьера с Каратаевым и ухода французов из Москвы.
В образе Платона Каратаева тема «необходимости» получает наиболее
последовательное выражение, вплоть до полной потери человеком
индивидуальности ; но эта «необходимость» именно у крестьяина, человека
социальных низов, ведет в жизнь, а не в небытие. Поэтому в обобщающем
познании Пьера за нею выступает ее новый лик — органически «сопряженная» с
ней «свобода».
И тут следует сказать, что Платон Каратаев в изображении Толстого
выступает всегда и только в восприятии Пьера; его образ трансформирован,
преображен восприятием Пьера, дается только то, что оказалось наиболее
существенным в его способе жизни для Пьера. Это необыкновенно важно для
всего общего смысла философской концепции романа. Говорится об этом у
Толстого так: «Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым
обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили
над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он
представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олице творением
духа простоты и правды, таким он и остался навсегда». Здесь, может быть,
наиболее отчетливо виден внутренний смысл важного для толстовской
«диалектики души» в «Войне и мире» восприятия людей и событий постоянно
чьими-либо глазами, чьим-либо индивидуальным видением. Такое индивидуальное
восприятие не означает, что образ события или человека
необъективен, ложен, субъективно искажен, полностью далек от реальности..
Односторонность восприятия говорит о человеке, о герое, характеризует
его. Часто она говорит также и об односторонности самого предмета
восприятия. Восприятие Пьером Платона Каратаева не случайно дается в
сопоставлении с восприятием «всех остальных». «Все остальные» не
воспринимают Каратаева неверно: они воспринимают его как обыкновенного
солдата, и это верно. Вся-то сила Каратаева в том, что он обыкновенен, и
Пьер, воспринимающий в нем и более глубокие пласты, тоже прав: для Пьера он
в своем роде чудо потому, что в нем «простота и правда» заключены в столь
обыкновенном обличий. Конечно, пассивность, фатальное подчинение
обстоятельствам — не выдумка Пьера; они органичны для русского крестьянина
и солдата, столетиями существовавшего в определенных социальных условиях.
Пьер видит в нем необычайную силу жизненности — и это тоже верно,
соответствует объективности. Но Пьер видит эту силу жизненности
односторонне, неполно, потому что для него в его эволюции сейчас важно
только то, что Платон — капля, в которой отразился народный океан. Пьер
ищет приобщения к этому народному океану, и поэтому он не видит того, что
сам Каратаев неполон, односторонен, что в народе, в людях социальных низов,
есть и другие стороны, другие черты. Надо думать, что встреть Каратаева
князь Андрей — он увидел бы его так, как видели «все остальные». Это
характеризовало бы, опять-таки, как Каратаева, так и самого князя Андрея.
Двойное видение — Пьера и «всех остальных» — в данном случае, как и всегда
у Толстого, ярко и выпукло обозначило сиюминутное состояние того, кто
воспринимает некий объект, и сам воспринимаемый объект.
Этот «естественный эгоизм» в итоге и самую тему Каратаева делает чем-
то отдельным, независимым от Пьера, не полностью совпадающим с
индивидуальностью Пьера. Не случайно эта страшная сцена происходит в самый
канун освобождения — это трагически напрягает ее смысл. Пьер, как живая,
конкретная индивидуальность, заключает в себе не только необыкновенно
притягательное для него «каратаевское начало», но и иные, более деятельные
начала, представленные, скажем, в тех людях партизанского отряда, которые
освобождают его из плена. Тема деятельных начал в партизанском отряде
перекликается с эпилогом, подготовляет его философские темы. Связующим
звеном является здесь не случайно образ Пьера. Смысл всего этого
композиционного расположения эпизодов состоит в том, что тема Каратаева не
есть единая, целостная,
| |  скачать работу |
Образ Платона Каратаева |
