Пётр Первый
ия смогли бы эмансипироваться от
политических последствий Петра и еще менее вероятно, чтобы историческая
оценка этих последствий привела бы нас хоть к кое-какому единодушию. Если и
двести лет после своей смерти человек продолжает оставаться живым символом
живых политических интересов и страстей, то уж это одно свидетельствует об
огромности сдвига, им произведенного, или им символизируемого. Можно
утверждать, что ни в одной стране, ни один человек не оставил таких
глубоких — и таких спорных следов своей работы, какие оставил в России
Петр.
Что мы должны отнести на долю его гениальности и что на долю
исторического процесса? Думаю, что аптеки, в которой могли бы быть взвешены
отдельные составные части этой исторической микстуры, еще не существует.
Думаю также, что в личной роли Петра — огромную, решающую роль сыграло его
право рождения, никакого отношения к гениальности не имеющее. Наши историки
как-то не заметили и не отметили того факта, что Петр был не только царем,
он был царем почти непосредственно после Смуты, то есть после той
катастрофы, когда прекращение династии Грозного привело Россию буквально на
край гибели и когда только восстановление монархии поставило точку над
страшными бедствиями гражданской войны, осложненной иностранной
интервенцией. Московские люди семнадцатого века еще помнили — не могли не
помнить — всего того, что пережила страна в эпоху междуцарствия. Распря
Софии с Петром грозила тем же междуцарствием — не оттого ли вся Москва так
сразу, «всем миром», стала на сторону Петра? И не оттого ли вся Россия, при
всяческих колебаниях булавинских бунтов и староверческой пропаганды, все-
таки, в общем поддерживала Петра? Петр для многих, очень многих, — казался
чуть ли не Божьей карой. Но был ли лучшим выходом Булавин, — с его новыми
ворами? Или Софья с повторением семибоярщины? Или гражданская война в
Москве, с повторением всей смутной эпопеи совсем заново?
Петр для очень многих казался плохим — совсем плохим царем. Но
самый плохой царь казался, все-таки, лучше самой лучшей революции.
Несколько неожиданным оказался тот факт, что в Петре совместилась и
монархия, и революция, но это совмещение современники Петра едва ли успели
заметить: революционные перемены Петра нарастали постепенно — от случая к
случаю — «рождались войной», как говорят нынешние историки... Они никогда
не фигурировали в форме тех «программ», какие предлагали обездоленному
человечеству его такие лучшие друзья, как Ленин и Гитлер. Все это вырастало
постепенно: сначала потешные, — почему бы и нет? Потом поход в Азов, — Азов
для Москвы был очень нужен. Потом стройка флота, — флот стали строить и до
Петра. Потом войны со Швецией — на Швецию Москва нацеливалась очень давно.
Для войны нужна регулярная армия, — ее стал заводить уже Грозный. Потом
столица в Петербурге, — но и без Петербурга Москва Петра вообще видывала
только мельком — и был ли он в Петербурге или околачивался по заграницам —
для Москвы было безразлично. Пьянство, табак, немецкие кафтаны,
антирелигиозное хулиганство оценивались сначала, как ребячья блажь:
«женится — остепенится». Но и женитьба не остепенила.
Во всяком случае, в «революции» Петра отсутствовал самый основной
революционный элемент: насильственный захват власти, отсутствовал тот
обычно весьма четкий перелом, который определяет «старый режим» от его
революционного наследника. В лице Петра «революцию» производил сам «старый
режим» и производил ее а) законными средствами и б) с патриотической целью.
И, наконец, революционный оттенок петровские деяния получили уже только
впоследствии — во всей их сумме. Современникам она казалась нарастающим
рядом безобразий и неудач, но никак не революцией. И петровская Россия.
несмотря на резкое осуждение деяний и методов Петра — на «контрреволюцию»
все-таки не пошла. Это объясняет прижизненный успех петровских реформ. Их
посмертный успех был закреплен новым соотношением социальных сил, о каком
Петр, разумеется, и понятия не имел.
Таким образом, «личная» роль Петра в истории объясняется прежде
всего рядом внеличных факторов. Тем, что Петр родился царем, тем, что он
родился царем после междуцарствия и тем, что он вступил на престол в тот
момент, когда Россия и без него уже перестраивалась и когда она, в
частности, от чисто оборонительной политики переходила к наступательной. В
эти объективные факторы резко вклинились личные свойства Петра. И именно
личные свойства придали реформе характер революции. Не будь этих личных
свойств, история петровских дел и деяний имела бы, вероятно, намного менее
спорный характер, чем тот, который она имеет сейчас.
ЛИЧНОСТЬ ПЕТРА
Ни одному деятелю русской истории не повезло так, как повезло
Петру. Ни одно имя не обросло таким количеством литературы, легенд,
апокрифов и вранья. Сейчас, читая даже такого объективного и спокойного
историка, как Ключевский, невольно приходишь в некоторое изумление:
Ключевский делает вид, что он совершенно не знает целого ряда
элементарнейших фактов и в нашей, и в европейской истории, и что для него
совершенно не обязательны элементарнейшие законы логики: его частные выводы
и оценки находятся в вопиющем противоречии с его же общими оценками и
выводами. Ниже я попытаюсь доказать это документально. Еще более
противоречива общая литературная оценка Великого Преобразователя.
Едва ли стоит говорить об оценке Петра со стороны его соратников.
И, если Неплюев писал что «Петр научил нас узнавать, что и мы — люди», а
канцлер Головин, что «мы тако рещи из небытия в бытие произведены», то это
просто придворный подхалимаж, нам нынче очень хорошо известный по
современным советским писаниям об отце народов. Производить московское
государство «из небытия в бытие» и убеждать москвичей, что и они — люди, не
было решительно никакой надобности: Москва считала себя третьим Римом, «а
четвертому не быти», а москвич считал себя последним, самым последним в
мире оплотом и хранителем истинного христианства. Комплексом
неполноценности Москва не страдала никак. И петровское чинопроизводство «в
люди» москвичу решительно не было нужно.
Дальше идут оценки, к которым понятие подхалимажа никак
неприложимо. Их основной тон — почти на столетие — дал Пушкин. Его
влюбленность в Петра и в «дело Петрове», и в «град Петра» проходит красной
нитью сквозь все пушкинские творчество. Пушкин не видит никаких теневых
сторон. Только «начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни»;
дальнейшие дни — дни славы, побед, творимой легенды о «медном всаднике» и о
«гиганте на бронзовом коне», который
... над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию вздернул на дыбы...
«Медный всадник» дал тон, который стал почти обязательным — тон
этот общеизвестен. Менее известен толстовский отзыв о «Великом
Преобразователе». По политическим условиям старой России он, конечно,
опубликован быть не мог.
Пушкин слал свое пожелание
«Красуйся, град Петра, и стой
Неколебимо, как Россия»
— а Достоевский пророчествовал: «Петербургу быть пусту». П.
Милюков рисовал Петра, прежде всего, как растратчика народного достояния, а
Соловьев видел в нем великого вождя, которого только и ждала Россия, уже
собравшаяся в какой-то новый, ей еще неизвестный, путь. Мережковскому в
Петре мерещился его старый приятель — Антихрист. Алексей Толстой
(советский) в своем «Петре Первом» пытается канонизировать Сталина, здесь
социальный заказ выпирает, как шило из мешка: психологически вы видите
здесь сталинскую Россию петровскими методами реализующую петровский же
лозунг: «догнать и перегнать передовые капиталистические страны». Сталин
восстает продолжателем дела Петра, этаким Иосифом Петровичем, заканчивающим
дело великого преобразователя. Официальная советская словесность
возвращается к пушкинскому гиганту, — а «мятежи и казни» приобретают, так
сказать, вполне легитимный характер: даже и Петр так делал, а уж он ли не
патриот своего отечества! Великим патриотом считал Петра уже Чернышевский —
духовный отец и теоретический изобретатель сегодняшних колхозов. Маркс и
Энгельс также считали Петра «истинно великим человеком». Несколько
осторожнее, но в том же роде выражался и Ленин. Официальная история СССР,
можно сказать, классически объясняет милюковскую критику деяний Петра:
«вождь российской буржуазии Милюков старался накануне революции 1905 года в
России вылить всю ненависть своего класса ко всему новому, взрывающему
старое». (Подчеркнуто мною. — И. С.).
Оценивается по-разному даже и внешность Петра. Академик Шмурло
так живописует свое впечатление от петровского бюста работы Растрелли:
«Полный духовной мощи, непреклонной воли повелительный взор,
напряженная мысль роднят этот бюст с Моисеем Микель Анджело. Это по
| |  скачать работу |
Пётр Первый |
