Пётр Первый
нарядов и экспонатов петровского антирелигиозного хулиганства был,
попросту, заимствован из лютеранской практики. Приличиями и чувствами меры
тогда особенно не стеснялись, и подхватив лютеранские методы издевки над
католицизмом, Петр только переменил адрес — вместо издевательств над
католицизмом, стал издеваться над православием. Этого источника петровских
забав наши историки не заметили вовсе.
Первоначальной общественной школой Петра был Кокуй, с его
разноплеменными отбросами Европы, попавшими в Москву, на ловлю счастья и
чинов. Если Европа в ее высших слоях особенной чинностью не блистала, то
что уж говорить об этих отбросах. Особенно в присутствии царя
обеспечивавшего эти отбросы от всякого полицейского вмешательства. Делали —
что хотели. Пили целыми сутками — так, что многие помирали. И не только
пили сами — заставляли пить и других, так что варварские москвичи бежали от
царской компании, как от чумы.
Пили, конечно, и в Москве: «веселие Руси...» Но, если исключить
Ивана Грозного, с его тоже революционными методами действия, то о пьянстве
в Московском Кремле мы не слышали ничего. Там был известный «чин». И когда
московские цари принимали иностранных послов, то царь подымал свой бокал за
здоровье послов, и их монархов — но это не было ни пьянством, ни запоем.
О состоянии уровня трезвости в современной Петру Европе, у меня,
к сожалению, особенных данных нет. Есть случайная отметка москвича,
путешествовавшего по Европе и отмечавшего, что, например, немцы «народ
дохтуроватый, а пьют вельми зело». «Вельми зело» — указывает на некоторую
степень изумления: вероятно, что в Москве пили или только «вельми», или
только «зело» — в Германии и вельми, и зело. Но для более позднего периода
некоторые свидетельства имеются. Сто лет после Петра — при Александре I наш
посол в Лондоне граф Воронцов доносил своему правительству о коронованных
попойках, на которых, «никто не вставал из-за стола, а всех выносили».
Именно в то же время английский король Георг пришел на свою собственную
свадьбу в столь пьяном виде, что не мог стоять на ногах и придворные во
время всей церемонии держали его под руки.
Пьянствовала ли вся Европа? Ну, конечно, нет. В подавляющем
большинстве случаев, массы не имели не только вина, но и хлеба. В
братоубийственных феодальных войнах, которые велись руками наемных солдат —
население подвергалось грабежу не только со стороны «чужих», но и со
стороны «своих». Еще армии Фридриха Великого были бичом для собственного
прусского населения. Наемная армия, — наемной армией была и фририховская, —
не имела никаких моральных оснований быть боеспособной — отсюда и та
палочная дисциплина, которая, к удивлению Фридриха Великого, заставляла
солдата бояться капральской палки больше, чем неприятельского штыка. Отсюда
та палочная дисциплина в армии, которую и у нас ввел Петр и ликвидировали
только Потемкин, Румянцев и Суворов, позже она была восстановлена
поклонником Фридриха — Павлом I. В Германии, перед Второй мировой войной,
еще били гимназистов. Не было «телесных наказаний» в строгом смысле этого
слова, но пощечины практиковались, как самый обычный способ педагогического
воздействия. К русским детям, посещавшим германские школы, эта система,
впрочем, не применялась. Наши варварские нравы ликвидировали всякое
телесное воздействие на школьников уже лет восемьдесят тому назад. И
попытки немецких учителей бить по физиономии русских детей — приводили к
скандалам: иногда родители приходили скандалить, а иногда и школьники
отвечали сами — так что русские варвары были оставлены в покое.
Все это было в средней Европе. В южной было еще хуже, в
особенности в Италии и Испании — вспомним, что последний случай аутодафе —
публичного сожжения живого еретика — относится к 1826-му году. Вспомним и
христианские развлечения римских Пап, — театральные спектакли, от которых,
по выражению Покровского, краснели соотечественники Рабле — французские
дипломаты. Редкий случай дипломатической стыдливости. На этих
представлениях актеров слуги схватывали за руки и за ноги и били животом о
пол сцены, — так сказать, аплодисменты наоборот...
Не нужно, конечно, думать, что в Москве до-петровской эпохи был
рай земной или, по крайней мере, манеры современного великосветского
салона. Не забудем, что пытки, как метод допроса и не только обвиняемых, но
даже и свидетелей, были в Европе отменены в среднем лет сто-полтораста тому
назад. Кровь и грязь были в Москве, но в Москве их было очень намного
меньше. И Петр, с той, поистине, петровской «чуткостью», которую ему
либерально приписывает Ключевский — вот и привез в Москву: стрелецкие
казни, личное и собственноручное в них участие — до чего Московские цари,
даже и Грозный, никогда не опускались; привез Преображенский приказ, привез
утроенную порцию смертной казни, привез тот террористический режим, на
который так трогательно любят ссылаться большевики. А что он мог привезти
другое?
Технику и прочее привозили и без него. Ассамблеи? Нужно еще
доказать, что принудительное спаивание сивухой — всех, в том числе и
женщин, было каким бы то ни было прогрессом, по сравнению хотя бы с
московскими теремами — где москвички, впрочем, взаперти не сидели — ибо не
могли сидеть: московские дворяне все время были в служебных разъездах, и
домами управляли их жены. Отмена медвежьей травли и кулачного боя?
Удовольствия, конечно, грубоватые, но чем лучше их нынешние бои быков в
Испании или профессиональный бокс в Америке?
Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким — по
сравнению — не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого
столетия. Но в Европе оно было на много ниже. Ключевский, и иже с ним, не
знать этого не могли. Это — слишком уж элементарно. Как слишком элементарен
и тот факт, что государственное устройство огромной Московской Империи было
неизмеримо выше государственного устройства петровской Европы,
раздиравшейся феодальными династическими внутренними войнами, разъедаемой,
религиозными преследованиями, сжигавшей ведьм и рассматривавшей свое
собственное крестьянство, как двуногий скот — точка зрения, которую
петровские реформы импортировали и в нашу страну.
Сказка о сусальной Европе и о варварской Москве является исходной
точкой, идеологическим опорным пунктом для стройки дальнейшей исторической
концепции о «деле Петра». Дальше я постараюсь доказать, как одна легенда и
фальшивка, громоздясь на другую легенду и фальшивку, создали представление,
имеющее только очень отдаленное отношение к действительности. Это, мне
кажется, будет не очень трудно. Значительно труднее — объяснить
двухсотлетний ряд «идеологических надстроек» над действительностью, —
окончившихся коммунистической революцией. Или, во всяком случае, это
объяснение трудно сформулировать с той же наглядностью, с какою можно
доказать полнейшее несоответствие петровской легенды самым элементарным и
самым общеизвестным историческим фактам.
В основе этой легенды лежит сказка о сусальной Европе и о
варварской Москве. Эта сказка совершенно необходима, как фундамент для
всего остального: если вы откинете этот фундамент — сказки строить будет не
на чем: все дальнейшее строительство превращается в бессмыслицу. Тогда
придется сказать, что из всей просвещенной Европы, Петру стоило взять
технику чугунолитейного дела, которую предшественники великого
преобразователя импортировали и без него, — может быть и еще кое-что из
технических мелочей, достигнутых всем тогдашним человечеством, от которого
Москва столь долго была изолирована, но что со всеми остальными петровскими
реформами — не стоило и огорода городить. Но тогда, если вы откинете
сусальную Европу, а с нею, следовательно, и благодетельность петровских
реформ, тогда рушится весь быт и весь смысл того слоя людей, которые
выросли на почве петровской реформы — быт и смысл крепостнического русского
дворянства.
ВОПРОС О БЕЗДНЕ
Следующим — после сусальной Европы — элементом легендарной
стройки является вопрос о той бездне, на краю которой стояла Московская
Русь и от которой спас ее гений Петра.
Теории сусальной Европы и варварской Москвы носили
психологический оттенок горькой, но беспощадной объективности: «Что делать?
Действительно — Москва отстала чудовищно; действительно, Европа была
неизмеримо впереди нее». Это был, так сказать, беспристрастный диагноз, в
котором русские чувства просвещенных светил русской исторической науки не
играли никакой роли. Теория бездны обрастает даже и патриотической
тревогой: если бы не Петр, свалились бы мы все в эту бездну. И, может быть,
и России теперь не было бы никакой. Наш знаменитый западник Чаадаев
утверждал даже, что без Петра Россию впоследствии завоевал бы Фридрих
Великий — это с полутора миллионами прусского населения во времена Петра!
Мотив бездны был ярче всего сформулирован Пушкиным: &laq
| | скачать работу |
Пётр Первый |