Пётр Первый
истине,
грозный царь, могущий вызвать трепет, но в то же время величавый,
благородный».
На той же странице, той же книги того же Шмурло приведен и другой
отзыв — отзыв художника — академика Бенуа о гипсовой маске, снятой с Петра
в 1718 году:
«Лицо Петра сделалось в это время мрачным, прямо ужасающим своей
грозностью. Можно представить себе, какое впечатление должна была
производить эта страшная голова, поставленная на гигантском теле, при этом
еще бегающие глаза и страшные конвульсии, превращающие это лицо в чудовищно
фантастический образ», — о «благородстве» Бенуа не говорит ничего.
Разноголосица, как вы видите сами, совершенно несусветная. На ее
крайних точках стоят два мнения, категорически противоположные друг другу:
мнение величайшего поэта России и мнение величайшего писателя. Эти мнения,
конечно, непримиримы никак. Где-то посередине, между этими непримиримостями
поместилось поистине умилительное мнение Ключевского:
«Петр, по своему духовному складу, был один из тех простых людей,
на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их...»
Да углубит Господь Бог понимательные способности наших историков.
И прошлых, и, в особенности, будущих!
Об иностранных оценках я не буду говорить. Они в общем
складываются довольно однотипно. Их лучшим выражением явятся, пожалуй,
довольно длинные стишки князя Вяземского, выгравированные на памятнике
Петру в Карлсбаде. На гигантской скале, возвышающейся над немецким
курортом, воздвигнут огромный бронзовый бюст Петра и на этом бюсте — стихи
— в русском оригинале и в немецком переводе. Стишки начинаются так:
«Великий Петр. Твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный...»
Для немецкого — тоже. Именно по священным следам Петра потекли
русские денежки во всякие Карлсбады и Мариенбады, построенные в основном за
наш счет. И — еще за счет наших собственных курортов. Немцы смотрят и
искренне умиляются: вот это был клиент! Вот он-то «прорубил окно в Европу».
И в это окно русское барство понесло русские рубли, выколоченные из
русского мужика. Экономическая база исторической оценки построена прочно.
* * *
Вот вам, значит, «суд истории», судебное заседание длилось 200
лет. Я не питаю решительно никаких иллюзий насчет того, что будущие
присяжные заседатели истории, просидев еще двести лет, вынесут какой-нибудь
более вразумительный приговор. Но бумаги просижено будет много. Наш историк
профессор Виппер в своих книгах несколько раз возвращается к теме об этом
суде и пытается доказать законность относительности всякой исторической
оценки. Эта оценка — меняющаяся и противоречивая — с его точки зрения есть
законный «разрез» — тоже точка зрения, с которой наблюдают события историки
разных эпох, разных классов и разных политических течений. Из необозримого
количества исторических фактов, люди выбирают те, какие им удобны и угодны
и замалчивают те, какие им неугодны или неудобны. Совсем так, как делал
Щедринский аблакат: «Я беру ту статью, которая гласит и тую статью я пущаю,
— а которая не гласит, так я тую статью не пущаю».
Проф. Виппер приводит и ряд красноречивых примеров чрезвычайно
либерального обращения со следственными материалами исторического суда. Но
если мы, по примеру профессора Виппера, признаем такое обращение законным,
то где мы проведем границу, отделяющую историю от печатания фальшивых
документов? Вот ведь по поводу того же Петра немцы в 1941 году опубликовали
в своей печати «завещание Петра Великого» — не догадавшись справиться в
своей же энциклопедии Майера, где это завещание было названо фальшивкой и
где было подробно сказано, как эта фальшивка была состряпана по заказу
Наполеона I. Завещание, разумеется, носило специфический характер —
согласно условиям заказа: Наполеон как раз собирался воевать с Россией и
ему надо было исторически доказать, что Россия — по совету Петра, — только
того и ждет, чтобы разорить и съесть Европу. Немцы проглотили это
завещание, даже и не спросившись Майера. Наполеон и Гитлер действовали, по-
видимому, по випперовскому рецепту.
Возникает, конечно, довольно законный вопрос: а какой же новый
«разрез» преобладает у автора этой книги? И какие новые фальшивки будет
открывать в ней новый историк, — если эта книга до историков дойдет?
О фальшивках я говорить не буду, а «разрез», конечно, есть. Он
сформулирован в предисловии: интересы сотен миллионов, которым, кажется,
надоедает служить в качестве сырья для экспериментов и кирпичей для
постаментов будущих героев и благодетелей человечества. Мне кажется также,
что наше поколение, благодарение Богу, заплатив за очередные эксперименты
миллионами сорока-пятьюдесятью русских жизней и исковерканными
собственными, заслужило право обходиться без постаментов, экспериментов,
легенд и вранья. Мы, кроме того, самолично присутствовали при крушении
всего «дела Петра» — исчезла петровская империя, исчезла петровская столица
— и даже их имена стерли из памяти ленинского потомства: СССР и Ленинград.
Исчезла петровская армия, превратившаяся сначала в красную гвардию, потом в
красную армию. Исчезло петровское шляхетство. Исчезли даже губернаторы. И
товарищ Сталин начал дело европеизации России так, как если бы петровской
попытки никогда и в природе не существовало — совсем сызнова: «догнать и
перегнать». Так же снаряжал «воровские экспедиции» для кражи спецов и
техники, так же звал иностранных варягов — начиная от Маркса и Бела-Куна и
кончая японскими инженерами (пришлось брать даже и с востока), так же
строил свои сталинские парадизы на тех же костях, на коих были построены
петровские. И нам, как мне кажется, должно было бы быть ясно одно: то, что
никак не было ясно ни Ключевскому, ни даже Милюкову: если сказку
европеизации Сталин начинает совсем сызнова, — это прежде всего значит, что
петровская европеизация не удалась. А прошло двести лет. Япония, начавшая
свою европеизацию на полтораста лет позже Петра и совсем другими методами,
по-видимому, не имеет сейчас никаких оснований начинать эту сказку сызнова.
Попытка, значит, удалась.
Наши историки, и еще больше наши писатели, действовали по
Випперу, а некоторые даже по Соллогубу: «Я беру кусок жизни, грязной и
грубой, и творю из нее легенду, ибо я — поэт». Не будем оспаривать право на
поэтическое творчество. Но постараемся без него обойтись. И постараемся
прежде всего отскрести образ Петра от всех тех легенд, апокрифов и вранья,
которыми его так тщательно замазывали на протяжении более, чем 200 лет.
Может быть, личные свойства Петра выступят яснее в результате простого
сопоставления некоторых, в сущности очень простых и, казалось бы,
общеизвестных фактов.
ДВЕ СКАЗКИ
Самые благожелательные к Петру историки и писатели не скупятся на
черные краски, изображая его пьянство и разгул, его беспощадность и его
жестокости. И делают это так, как если бы они понятия не имели, что и
пьянство, и беспощадность были явлениями эпохи, и при этом, по
преимуществу, не русской эпохи. Наши историки, рисуя петровские поездки
заграницу — рисуют тогдашнюю Европу в виде этаких мирных благоустроенных
земель, состоящих под опекой благопопечительных и благопросвещенных
правителей, воспитывающих народы свои не батожьем и пытками, а мерами
разумного и нравственного воздействия, — этакий сплошной саардамский
парадиз.
Исходная точка всех официальных суждений о Петре сводится к
следующему: Москва чудовищно отстала от Европы. Петр, — хотя и варварскими
методами, — пытался поставить Россию на один уровень с европейской
техникой, моралью, общественным бытом и прочее. Официальная точка зрения
довоенной России почти ничем не отличается от официальных советских
формулировок: родство, по меньшей мере, странное. Приводятся и личные
переживания Петра, толкнувшие его на путь реформы: его впечатления в
Кокуйской слободе и его наблюдения в Европе. В общей сумме все это можно
было бы сформулировать так: варварство, грязь, отсталость Москвы, — и
чистота, гуманность и благоустройство Европы. Ключевский так и пишет: «как
ни мало внимателен был Петр к политическим порядкам и общественным нравам
Европы, он, при своей чуткости, не мог не заметить, что тамошние народы
воспитываются и крепнут не кнутом и застенком» — как, дескать,
«воспитывалась» Московская Русь. Литературная обработка этой темы достигла
своего кульминационного пункта в легенде о саардамском плотнике,
восхищенном чистотой, уютом и свободой цивилизованных европейских стран.
Описывая европейскую благовоспитанность, историки становятся в
тупик перед петровскими антирелигиозными и прочими безобразиями: откуда бы
это взялось? Поехал человек в Европу с целью закупки и импорта в Россию
всяческой цивилизации и благовоспитанности, а привез такие вещи, за какие
двести лет спустя даже и большевики своих воинствующих безбожников по
головке не гладили? Я не буду повторять этих вещей: они всем известны — ряд
неслыханных кощунств, организо
| |  скачать работу |
Пётр Первый |
