Пётр Первый
да и не могла быть: до Октября
выдвиженческого института вовсе не существовало, а после Октября о нем не
вполне удобно было писать. Сейчас, сквозь призму советского опыта, этот
институт нам несколько понятнее, чем старым историкам.
Напомню сталинскую схему, о которой я писал в своей первой книге
(«Россия в Концлагере»). Сталин вырезав ленинских апостолов, поставил свою
ставку на сволочь, на отбросы, на выдвиженцев, то есть, на людей, которые
«выдвинулись» только благодаря его, Сталина, поддержке и которые ни по
каким своим личным качествам ни в какой иной обстановке выдвинуться не
могли. И поэтому они зависят от Сталина целиком и Сталин от них зависит
целиком. Погиб Сталин — погибли и они. Они оставят Сталина — и Сталин будет
зарезан первым же попавшимся конкурентом. Отсюда происходит их обоюдная
преданность — действительно уж «до гроба». Отсюда же и универсальность
задач, которые возлагались на оба сорта выдвиженцев — и петровских, и
сталинских. В обоих случаях вопрос шел вовсе не о «пользе дела», а об
охране «завоеваний революции». Отсюда и поразительный параллелизм деяний и
подвигов обоих видов выдвиженчества: отряды по раскулачиванию не очень
многим отличаются от тех 126 полков, которые Ключевский сравнивает с
Батыевым нашествием. Гвардейские офицеры, контролирующие в провинции воевод
и губернаторов, заковывавшие их в железо и сажавшие их в колодки, почти
ничем не отличаются от провинциального ГПУ, везде вынюхивающего саботаж и
вредительство и сажающего провинциальных администраторов и хозяйственников,
если не в колодки, то в концлагерь. Эту сторону петровской деятельности мы
знаем только урывками — по крайней мере я. Покровский приводит письмо
дипломата Матвеева о том, как в Москву прибыл гвардейский унтер-офицер
Пустошкин, который там «жестокую передрягу учинил... всем здешним
правителям, кроме военной коллегии и юстиции, не только ноги, но и шею
смерил цепями»... Это было в Москве, а вот для Вятки — даже и унтер-офицера
не потребовалось — туда был послан простой гвардейский солдат, рядовой
Нетесов, который пребывал, как и его покровитель, в перманентном пьяном
виде, «забрав всех как посадских, так и уездных лучших людей, держит их под
земской конторой под караулом и скованных, где прежде всего держаны были
разбойники, и берет взятки»... Гвардейский офицер или солдат, по понятиям
Петра, как и советский выдвиженец, по понятиям Сталина, могли все, но
больше всего мог он «жестокую передрягу учинить» — для этого особой
умственности не требуется. Но это был тот слой, на котором держался Петр и
который пришел после смерти Петра к почти неограниченной власти над
Россией. Покровский говорит: «Петр не успел закрыть глаза, как гвардия уже
была хозяйкой положения и не только в императорском дворце!» Большая
Советская Энциклопедия выражается еще проще: «петербургская гвардейская
казарма явилась преемницей московского земского собора» (Т. 14, стр. 213).
Это не совсем точно: гвардейская казарма явилась преемницей не
только собора, но также и царской власти: от Петра до Александра I-го
включительно, самодержавной монархии унас не было, ее заменяла гвардейская
казарма. С этой точки зрения не очень прав и Тихомиров, когда он говорил,
что «монархия уцелела только благодаря народу». На эти сто лет — от смерти
Петра до 14 декабря 1826 года — в России самодержавной монархии не было
вообще: нелепо было бы считать какими бы то ни было самодержицами
Екатерину, Елизавету, Анну и прочих, которые вынуждены были делать все то,
что им приказывает гвардия.
Исчез самый основной смысл русского самодержавия, единоличная
власть, не подчиненная никакому классу страны, власть ответственная, по
крайней мере теоретически, только перед своей совестью.
Обычная точка зрения на монархическую деятельность Петра сводится
к тому, что он, дескать, ликвидировал вотчинную традицию московской
государственности и первый стал рассматривать царя, не как собственника
страны, а как слугу государства: «а о Петре ведайте, что ему жизнь не
дорога, жила бы только Россия во славе и благоденствии»... (из приказа
Петра перед Полтавским боем).
Если оставить в стороне литературные, по должности, упражнения
насчет жизни, славы и благоденствия, то нужно сказать, что первыми слугами
государства считали себя и московские цари, только выражались не столь
литературно или не выражались вовсе: было само собою понятно. И Василий, и
Иваны, и Алексей в весьма различных случаях говорили о царской
ответственности перед Господом Богом. Градовский писал, что русский князь
считался государем, но не владельцем земли, и что взгляд на князя, как на
собственника земли, возник только в монгольский период. Однако уже Калита —
по Ключевскому — «все считал не своей собственностью, а делом властелина,
от Бога поставленного: люди свои уймати от лихого обычая». Грозный в письме
к Адашеву прямо говорит о «людях, врученных мне БОГОМ». Ключевский говорит:
«Государство тем и отличается от вотчины, что в нем воля вотчинника
уступает место государственному закону» — дело идет о наследовании по
закону или по завещанию. Как бы в ответ на это положение, Покровский (т. 3,
стр. 185) говорит категорически: «Как вотчиной, так и царским престолом в
Москве нельзя было распоряжаться по своему усмотрению». И манифесты 1714 и
1722 г. г. (указ о единонаследии, который фактически передавал поместья в
единоличное владение помещикам, и указ о престолонаследии, который
фактически упразднял самый смысл монархии) Покровский объясняет так: «И
тут, и там для Петра было важно расширить предел отцовской власти,
стесняющейся действовавшими в России обычаями».Историки систематически и
упорно не замечают того факта, что обычай есть тоже закон — только
неписаный; английская неписаная конституция оказалась безмерно крепче
остальных писаных, в том числе и нашей. Соловьев, а за ним Ключевский и
прочие упорно не хотят заметить тот факт, что писаный закон 1722 года был
писаным беззаконием, нарушавшим неписаный закон страны. Петр, отбрасывал
государство к довотчинной системе — ибо даже распоряжение вотчинами в
Москве было ограничено — закон же 1722 года устанавливал неограниченное
право распоряжения российским престолом.
Правом этим Петр воспользоваться не успел — воспользовался
Меньшиков, Психологическая загадка петровского «завещания» заключается в
том, что, издав свой указ за три года до своей смерти, Петр так и не
удосужился вставить в пустое место этого закона конкретное имя
престолонаследника. Историки, признавая решительность Петра одним из самых
основных качеств его характера, объясняют эту оттяжку нерешительностью —
никак не мог, де, решить кого же именно ему следует указать в качестве
наследника.
Петр был болен и не мог не знать, что его жизнь висит на волоске.
А вместе с его жизнью висит на волоске и вопрос о будущем царе. Заботясь о
мануфактурах в России и о зубоврачебных операциях над подвернувшимися ему
беднягами, заботу о самом важном — о будущности престола — Петр так и
оставил в руках Алексашки Меньшикова. Покровский дает объяснение, полностью
входящее в ту характеристику, которую я рискнул дать всему облику Петра:
Петр прежде всего был трусом. «'Боязнь смерти была так велика, — пишет
Покровский, — что у него не хватало духу за это взяться, а у окружающих —
напомнить ему об этом. Спохватились, когда Петр был уже почти в агонии, но
в каракулях, выведенных дрожащей рукой, смогли разобрать только два слова:
«отдайте все...»
А кому отдать — так и осталось неизвестным. Я не знаю, остались
ли эти трагические каракули в архивах русской истории. Я не знаю также и
того, что было бы, если бы вместо каракуль Петр уже «почти в агонии» успел
написать имя законного наследника. У смертного одра Петра толпились люди,
которые убили отца этого наследника. Для них Екатерина .была и единственным
выходом, и по полному ничтожеству своему, наилучшей монархической вывеской
— вывеской для масс, прикрывавшей диктатуру гвардии. Лишние несколько
секунд жизни и сознания Петра едва ли бы могли помочь сложившемуся
благодаря его собственной деятельности соотношению сил. Силой была гвардия,
а не Россия. И во главе этой силы стояли Меньшиковы и Долгоруковы. Петр всю
свою жизнь разрушал российский порядок. И последних секунд его жизни было,
ясно, недостаточно для ликвидации многолетней работы по разрушению.
Французский посланник докладывал своему правительству: «В течение
болезни он (Петр) сильно упал духом, страшно боялся смерти... повелел
молиться о себе в церквах разных религий и причащался три раза в течение
одной недели»... Разве это не та же «крепость духа», которую Петр
демонстрировал в Троицкой Лавре, у Нарвы, у Гродны, в Прутском походе? И
разве эта крепость духа хоть отдаленно похожа на завещания московских
князей и царей, где с великой заботой и великим мужеством перед лицом
смерти они предвидели все, что мог предвидеть москвич, который и свою
стр
| |  скачать работу |
Пётр Первый |
