Пётр Первый
ской
Руси лучше Нарвы и Прута? Или «всепьяннейшего собора»? Или, наконец, его
внешней политики?..
Внешнюю политику Петра я не буду разбирать подробно. Приведу
только суммарное резюме Ключевского:
«...У Петра зародилась спорт — охота вмешиваться в дела Германии.
Разбрасывая своих племянниц... по разным глухим углам немецкого мира, Петр
втягивается в придворные дрязги и мелкие династические интересы огромной
феодальной паутины. Ни с того, ни с сего Петр впутался в раздор своего
мекленбургского племянника с его дворянством, а оно через собратьев своих
... поссорило Петра с его союзниками, которые начали прямо оскорблять его.
Германские отношения перевернули всю внешнюю политику Петра, сделали его
друзей врагами, не сделав врагов друзьями, и он опять начал бросаться из
стороны в сторону, едва не был запутан в замысел свержения ганноверского
курфюрста с английского престола и восстановления Стюартов. Когда эта
фантастическая затея вскрылась, Петр поехал во Францию предлагать свою дочь
Елизавету в невесты малолетнему королю Людовику XV... Так главная задача,
стоявшая перед Петром после Полтавы решительным ударом вынудить мир у
Швеции, разменялась на саксонские, мекленбургские и датские пустяки,
продлившие томительную девятилетнюю войну еще на 12 лет... Кончилось это
тем, что Петру... пришлось согласиться на мир с Карлом XII, обязавшись
помогать ему в возврате шведских владений в Германии, отнятию которых он
сам больше других содействовал, и согнать с польского престола своего друга
Августа, которого он так долго и платонически поддерживал ...»
Эта сводка, как видите, не только кратка и выразительна, но и
достаточно убедительна: здесь не пахнет не только гениальностью (сравните,
например, внешнюю политику Бисмарка), но даже и самым середняцким здравым
смыслом. Та же бестолковщина, как всегда и везде, по каждому
подвернувшемуся случаю. Несколько сгущая краски, можно было бы сказать, что
с истинно железной настойчивостью Петр старался наделать глупостей где и
как это только было возможно. И почти все они остались не бесследными и в
дальнейшей русской истории.
Петр открыл моду вмешиваться во всякие европейские пустяки. Я
попытаюсь установить, сколько нам стоило это вмешательство. Мы влезли в
семилетию войну, мы спасали Пруссию от Австрии и Австрию от Венгрии, Италию
— от Наполеона, и мы, наконец, создали современную нам Германию — для
создания этой Германии больше всего было пролито именно русской крови. Для
наших правящих кругов, перероднившихся с западноевропейскими феодалами и с
западноевропейской философией, интересы «Генуи и Лукки», как для Анны Шерер
на первой странице «Войны и Мира» были ближе и понятнее интересов тульского
или киевского мужика. Души всех людей этого послепетровского слоя
«принадлежали короне французской» — мужики же служили только для пропитания
«плоти».
ПТЕНЦЫ
В известной, обошедшей все учебники истории, застольной беседе
Петра с князем Долгоруким обсуждался вопрос о том, какой царь был лучше:
Петр или его отец Алексей. Ответ Долгорукого был очень дипломатичен:
похвалил отца и превознес сына. В ряде всяких банальностей, сказанных по
этому поводу Долгоруким, была и очень старая истина о том, что «умные
государи умеют и умных советников выбирать и их верность наблюдать». Общий
тон оценке петровского выбора советников дал Пушкин: «сии птенцы гнезда
Петрова, его товарищи, сыны». Пушкинский мотив повторяют и наши историки —
одни с некоторыми оговорками, другие с подчеркиванием демократичности
петровского подхода к выбору «товарищей сынов».
Выбор подходящих сотрудников является, конечно, самой важной
задачей всякого организатора, — монарха в особенности, ибо как раз монарх в
своем выборе стеснен менее, чем все остальные организационные работники.
Умный организатор — тут Долгорукий совершенно прав, — подбирает себе и
умных сотрудников. Конечно, старается обеспечить и их «верность». Это общее
положение можно принять, как аксиому. И, как аксиому же, принять и
противоположное положение: глупый организатор подбирает и соответствующих
себе сотрудников. Так каких же сотрудников подобрал себе Петр? Предоставим
оценку Ключевскому:
«Князь Меньшиков, отважный мастер брать, красть и подчас лгать...
Граф Апраксин, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в
делах и незнакомый с первыми зачатками мореходства... затаенный противник
преобразований и смертельный ненавистник иностранцев. Граф Остерман...
великий дипломат с лакейскими ухватками, который в подвернувшемся случае;
никогда не находил сразу, что сказать, и потому прослыл непроницаемо
скрытным, а вынужденный высказаться — либо мгновенно заболевал послушной
томотой, либо начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам
себя, робкая и предательская каверзная душа... Неистовый Ягужинский...
годившийся в первые трагики странствующей драматической труппы и угодивший
в первые генерал-прокуроры сената...»
Многие из «птенцов» обойдены здесь молчанием: например, тот же де
Круа. Он все-таки, был главнокомандующим первой петровской армии — значит,
далеко не последней спицей в колеснице. Был еще и Зотов — в свое время
учивший грамоте Петра и потом спившийся окончательно. Ничего не сказано о
Лефорте — главном поставщике петровских удовольствий. Ничего не сказано об
обер-фискале Нестерове, которому, все-таки, пришлось отрубить голову за
взятки. Но эта казнь была случайностью — крали все. Крали в невиданных ни
до, ни после размерах и масштабах. Алексашка Меньшиков последние 15 лет
своей жизни провел под судом за систематическое воровство, совершенно точно
известное Петру.
Во всяком случае, этот групповой портрет птенцов Петрова гнезда
достаточно полон и выразителен. Коротко, но тоже довольно выразительно
формулирует Ключевский и их самостоятельные, после смерти Петра, действия.
«Они начали дурачиться над Россией тотчас после смерти преобразователя,
возненавидели друг друга и принялись торговать Россией, как своей добычей».
«Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, — глухо
пишет Ключевский, — казнокрадство и взяточничество достигли размеров
небывалых раньше, разве только после...»
Во что именно обошлись России эта торговля и это воровство? Этим
вопросом не удосужился заняться ни один историк, а вопрос не очень
праздный. Дело осложняется тем, что, воруя, «птенцы, товарищи и сыны»
прятали ворованное в безопасное место — в заграничные банки. «Счастья
баловень безродный» Алексашка Меньшиков перевел в английские банки около
пяти миллионов рублей. Эта сумма нам, пережившим инфляции, дефляции,
девальвации, экспроприации и национализации, не говорит ничего. Для ее
оценки вспомним, что весь государственный бюджет России в начале
царствования Петра равнялся полутора миллионам, в середине — несколько
больше, чем трем миллионам, и к концу — около десяти. Так что сумма,
которую украл и спрятал заграницей Меньшиков, равнялась, в среднем,
годовому бюджету всей Империи Российской. Для сравнения представим себе,
что министр Николая II украл бы миллиардов 5 в золоте или сталинских
миллиардов полтораста — в дензнаках.
За Меньшиковым следовали и другие. Но не только «птенцы», а и
всякие более мелкие птенчики. «Финансовое доверие» было организовано так
прочно, что в начале Северной войны понадобился указ, запрещавший деньги «в
землю хоронить» — не всем же был доступен английский банк, хоронили и в
землю. У каких-то Шустовых на Оке нашли по доносу на 700.000 рублей золота
и серебра. Сколько было таких Меньшиковых, которые. сплавляли заграницу
сворованные деньги, и таких Шустовых, которые прятали свои деньги от
меньшиковского воровства, а воровство развилось совершенно небывалое. М.
Алданов в своих романах «Заговор» и «Чертов мост» рисует, как нечто само
собою разумеющееся, переправу чиновных капиталов в амстердамские банки.
Речь идет о конце екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта традиция
далеко пережила и Екатерину. Сколько капиталов, в результате всего этого
исчезло из русского народно-хозяйственного оборота, сколько погибло в земле
и — вопрос очень интересный — сколько их было использовано иностранцами для
обогащения всяких голландских, английских и прочих компаний? Историки этим
не поинтересовались, — по крайней мере, я не знаю ни одного труда на эту
тему. А вопрос может быть поставлен и в чрезвычайно интересной плоскости:
выколачивая из мужика самым нещадным образом все, что только можно было
выколотить, с него драли семь и больше шкур. Какой-то процент шел все-таки
на какое-то дело. Огромная масса средств пропала совершенно зря — гнили и
дубовые бревна, и полковые слободы, и конская сбруя, и корабли, и Бог
знает, что еще. Какой-то процент, судя по Меньшикову, очень значительный
утекал в заграничные банки. Заграничные банки на шкуре содранной с русского
мужика, строили мировой капитализм, тот самый, который нынче товарищ Сталин
пытался ликвидировать с помощью той же шкуры, содранной с того ж
| |  скачать работу |
Пётр Первый |
