Поэзия серебряного века. Максимилиан Волошин
Волошина, могут порой сказать об авторе не
меньше, чем его сочинения. Правда, Волошин признавал, что иногда творил
«легенду о поэте», которая не обязательно совпадала с реальными фактами.
Но, как всякие легенды, они были не случайны, не произвольны; они помогали
понять то, что не объяснимо никакими фактами или строгим анализом.
Этой книге предшествовала в 1910 году поэтическая: “Стихотворения 1900-
1910”. Автор включил в него уже печатавшиеся в периодических изданиях стихи
- и ранние и более поздние. Большинство их написано под влиянием
современных французских поэтов, у которых Волошин учился чеканности формы,
точности эпитетов, ясности поэтических образов, умению зримо рисовать
окружающий мир. Первую книгу поэта заметили и положительно отозвались о ней
столичные литераторы – Михаил Кузьмин, Вячеслав Иванов.
Эстетика Волошина определилась уже в первой книге и несла в себе черты
символизма, которые сохраняются и в более позднем реалистическом письме.
Ибо, по его словам: “Символизм неизбежно зиждется на реализме”. “Быть
символистом… значит в обыденном явлении жизни провидеть вечное, провидеть
одно из проявлений музыкальной гармонии мира”. Своеобразие Волошина
заключалось в стремлении представить каждого творца, как неповторимую
личность в синтезе его творческих и человеческих качеств. Свободной
ассоциативностью мышления Волошин близок в своих статьях французским
эссеистам. В то же время “лирический” подход к объекту заключается у него
со строго документальными записями бесед и высказываний.
Война застала его в Швейцарии. Он отвечает на неё книгой пацифистских
стихотворений “Anno mundis ardentis 1915” (“В год пылающего мира 1915”).
Стихи его можно понять, лишь зная его образ мыслей, те мистические идеи,
которыми он жил, или конкретные обстоятельства его биографии. Примером
может служить вошедшее в этот сборник стихотворение «Томимый снами, я
дремал…», написанное в августе 1914 г., вскоре после начала Первой мировой
войны, в небольшом швейцарском городке Дорнахе и посвящённое М. В.
Сабашниковой:
Томимый снами, я дремал,
Не чуя близкой непогоды;
Но грянул гром, и ветр упал,
И свет померк, и вздулись воды.
И кто-то для моих шагов
Провёл невидимые тропы
По стогнам буйных городов
Объятой пламенем Европы.
Уже в петлях скрипела дверь
И в стены бил прибой с разбега,
И я, как запоздалый зверь,
Вошёл последним внутрь ковчега.
Содержание стихотворения связано как с антропософскими взглядами
Волошина, так и с событиями его жизни. В Дорнахе в начале XX в. велось
строительство антропософского храма. В этих работах в качестве художницы
участвовала и первая жена Волошина - Маргарита Сабашникова. В 1914 г. по её
приглашению поэт приехал в Дорнах, как он сам вспоминал «в самые последние
часы перед началом войны». И Волошин, и его друзья в Дорнахе восприняли это
благополучное прибытие как явное чудо - кругом закипала война, и ехать
через Германию было небезопасно. Поэт писал: «Всюду я попадал на последний
поезд, последний пароход; было чувство, что все двери за моей спиной с
шумом захлопывались - и что назад возврата нет».
Протест против мировой бойни был выражен и в цикле статей “Париж и
война”, печатавшихся в “Биржевых ведомостях” в 1915-1916 годах. В 1916 году
пишет одобрительную статью о молодом И.Г.Эренбурге, позднее о С.Я.Парнок и
О.Э.Мандельштаме. А в 1917 году он пишет из Коктебеля: “Моё отношение к
войне не изменилось, но появилось новое чувство: чувство личной
ответственности за поведение России. Всё невыносимо и тревожно: никто не
знает ни смысла, ни объёма тех сил, что призваны к действию… Хорошее время
для тех, кому надо бежать от самого себя”.
В апреле 1916 г. он возвратился он из Парижа в Коктебель, чтобы
поселиться там уже навсегда, вплоть до самой смерти. Едва ли не главным
творением Волошина стал коктебельский дом поэта, построенный им в 1903 на
берегу моря. Просторный дом с художественной мастерской и башней для
астрономических наблюдений усилиями хозяина превратился в место
паломничества литературно-художественной интеллигенции. Здесь бывали
М.И.Цветаева, Н.С.Гумилев, А.Н.Толстой, О.Э.Мандельштам, В.Ф.Ходасевич,
Е.И.Замятин, М.А.Булгаков, С.В.Шервинский, А.П.Остроумова-Лебедева, М. С.
Альтман и многие другие. В 1920-х гг. число приезжавших в летние месяцы
достигало нескольких сотен.
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
«Дом поэта»
Мягкость и даже “плавность” натуры поэта хорошо сочеталась с его
внешностью – грузной, приземистой. Внешне он совсем не походил на
интеллектуала, скорее на извозчика или купца из пьесы Островского. Только
проницательный взгляд за стёклышками пенсне выдавал в нём человека
глубокого ума. При своём весе он был удивительно лёгок. В походке, в
быстрых точных движениях, не ощущалось излишества тела, полнота которого
явилась следствием врождённой болезни. В Коктебеле он носил простую одежду
– балахон, сандалии; буйные волосы, зачёсанные со лба, подвязывал жгутиком
полыни или ремешком. В руке – посох. В подпоясанном парусиновом балахоне и
сандалиях на босу ногу, с массивной головой Зевса, украшенной венком из
полыни, представал гостям демиург Коктебеля, хозяин «земли могил, молитв и
медитаций» (стихотворение «Дом поэта», 1926), «киммерийский царь».
Неутомимый ходок – по горам, по родной киммерийской пустыне, он изучил
этот край с дотошностью учёного. К нему за советом обращались и геологи, и
археологи, и этнографы. По его плану была сфотографирована с аэроплана та
часть моря, под которой как он полагал, находятся остатки древнегреческого
города Каллиеры.
В этих “семи пудах мужской красоты”, как он с улыбкой говорил о себе,
прятался зачинщик всяческих забав – неугомонный ребёнок. Мистификациям в
Коктебеле не было конца. Ирония и философская сентенция, весёлость и
сосредоточенность не исключали друг друга. Но иногда он был серьёзен
настолько, что окружающие не могли понять его… Так случилось, когда он
нашёл забытую кем-то на берегу реки, книгу из своей библиотеки. После этого
случая он строго запретил выносить книги на пляж, предлагая читать только в
доме. Он относился к книге, как к человеку.
Обширные знания и мощный интеллект поэта не принижал собеседников,
допускал общения на любом уровне. Давно замечено – чем значительнее
человек, тем проще он держится.
Природа наделила Волошина ещё одним даром – ясновидением. Известны его
способности хироманта. Читая чей-нибудь характер по ладони, он никогда не
заглядывал в будущее. Не предсказывал того, что зависит от свободного
выбора. Как современные экстрасенсы, о умел лечить пассами, снимал головную
боль.
Октябрьская революция и Гражданская война застают его в Коктебеле, где
он делает все,
Чтоб братьям помешать
Себя губить, друг друга истреблять
В Крыму он оказался не над схваткой и не вне её, а внутри, в самой
смертоносной гуще. И причиной тому была не география, а выстраданная
позиция христианина: в братоубийственной войне разделить участь всех жертв.
Принимая революцию как историческую неизбежность, Волошин, всегда
казавшийся далёким от действительности, погружённым в мистические
переживания и мало приспособленным к реальной жизни, стал невероятно
энергичен.
В письмах девятнадцатого года он пишет: “Какое страшное время, и какое
счастье, что мы до него дожили…” “Мои стихи одинаково нравятся большевикам
и добровольцам…” “Я… относясь ко всем партиям с глубоким снисхождением, как
к отдельным видам коллективного безумия, ни к одной из них не питаю
враждебности: человек мне важнее его убеждений. Поэтому единственная форма
активной деятельности, которую я себе позволил, - это мешать людям
расстреливать друг друга.
Когда речь шла о спасении чьей-то жизни, он действовал решительно и
бесстрашно: выручал людей, которым грозила тюрьма, а то и расстрел,
невзирая на их принадлежность к красным или белым. На его счету много
спасённых жизней, в их числе - Осип Мандельштам, Сергей Эфрон, Кузьмина-
Караваева, известная позднее под именем матери Марии. В стихотворении «Дом
поэта» (1926 г.) Волошин, вспоминая о Гражданской войне писал:
В те дни мой дом—слепой и запустелый—
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер—
Фанатики непримиримых вер—
Искали здесь под кровлею поэта
Убежища, защиты и совета.
Он не изменял своей вере, не сомневаясь, что в человеческой душе,
подверженной многим влияниям, теплится нетленный жар, тот начаток истинного
человека, за которого и умер Христ
| |  скачать работу |
Поэзия серебряного века. Максимилиан Волошин |
