Представление субъекта в новоевропейском классическом дискурсе
от
«убогой» реальности непосредственного, неотрефлексированного
осуществления события. Соответственно, над слоем бессмысленного
нагромождения переживаний и событий образуется пространство их
смысловой оправданности, предающее им характер замечательности и
замеченности, оно же пространство творчества. Фигуры, наполняющие эту
среду существуют прозрачно-призрачным образом (с точки зрения их
материально-реального бытия), потому что пребывают на грани двойных
отсылок: к темноте невнятного существования и к свету сферы смысла, их
ценность – в прозрачности или в точности резонансной дубликации
процесса существования этих сфер, то есть это эстетические предметы,
результаты творчески-рефлексивного самопознания. А как таковой же
результат, человек-творец оказывается среди этих предметов, но не над
ними. Ренессансное открытие человека было его созданием, новым
именованием точки отсчета.
Мистификация человека как точки отсчета, превращение его в
инстанцию смыслоположения, в субъекта эпохи, является творческим
процессом и, следовательно, находит место своей реализации в сфере
эстетического, является произведением искусства. Отслеживаются всегда
сосуществующие, но в отдельные времена привилегированные в сознании,
пространства разворачивания данного производства: пространство текста
(филологический гуманизм), картины (мастера Возрождения), театра
(особенно периоды барокко и классицизма). Внутри этих жанров образуется
сфера той атмосферы представления, которая может быть ощущена через
представление человека, позволяющее счесть и представление вещей, то
есть позволяющее осуществить герменевтическую процедуру восприятия
времени через артистический аспект существования индивида, доступность
нам его опыта, которая заключается в том, что именно индивид является
полигоном этого опыта, представлением его, ситуацией биографичности
времени.
«Речь идет о переходных эпохах, когда возникали идеи замыкания
любого человеческого опыта – духовного, правового, материального,
этического и эстетического – на индивида, сопровождавшегося созданием
произведений биографического ряда» [36, 135]. Прихотливость
исторического бытия в фигуре индивида обнаруживает лакуну, некую форму
сокровенного существования или попытку создания зоны одиночества, как
определенного затормаживания времени и судьбы, в целях его осмысления,
при этом сохраняя внешнюю форму участия в истории и обществе, что для
ранних гуманистов было существованием в монашески окрашенных тонах.
«Свойство переходности – поиски уединения: пустынничества, монашества,
а в данном случае (Петрарка) квазирелигиозного уединения человека,
ведущего совершенно частную жизнь» [36, 138]. Однако зона уединенности
и частности не полностью скрывается за формальными, заданными образцами
проживания человека. Внутри этой зоны с ее рефлексивными задержками
внимания образуется пространство несовпадения ни с человеческой
заданностью ни с данностью исторического проживания, пространство
открытое не внешним структурам смыслоопределения, но сугубо внутренним,
не имеющим (еще) собственного формализованного языка и, поэтому
определяемое не понятийной, но уже языковой, филологической
независимостью. «Собственно человеческое бытие, легшее в основу
произведения, придавало ему внемирской, равно как и внерелигиозный
характер, образуя особый – словесно-поэтический-космос» [36, 151]. Для
Возрождения важнейший принцип состоит в том, что автор, художник сам
является не столько демиургом этого космоса (не смотря на характерное
для деятелей Возрождения уверение в обратном – здесь разыгрывается
принцип «обратной» мистификации: не квазимонашество Рабле, Петрарки,
Бокаччо, но квазираспущенность и вседозволенность, например Челлини.
«Образец», заданность эпохи уже иные и художник разыгрывает «титана
Возрождения»), сколько сам произведение, одно из «космических тел».
Переломные, оставляющие человека наедине с самим собой эпохи,
провоцируют жанр биографии – эстетические уклоны от времени, бегущие
тления зеркала с отпечатавшимися образами. «Не кривое ли это зеркало
«Я», свидетельствующее о самопостроении человеческой судьбы,
самолегенда о собственной жизни, самомифологизирование, живущее также в
особой духовной реальности – в сфере словесности, третьей реальности (в
противовес мифу дольнему и мифу горнему Средневековья), рожденной
Ренессансом?» [36, 152]. Творческое эстетическое состояние человека
обретает самостоятельную (нерелигиозную) моральную ценность, именно
потому, что не лежит в плоскости собственно житейско-обыденного
коловращения вещей и страстей. «Деяниями и речью человек словно бы
отслаивается от мира тех самых вещей, что несут ему печаль, беды,
несчастья, унижения, от всех тленных вещей, образуя речью какой-то иной
мир» [36, 156]. Но сама эта моральная ценность демонстрирует то, что
мир словесности не существует исключительно виртуально, без опор, он
тоже обращен к некоей ценностной инстанции и с ее позиций судим, при
этом данная инстанция располагается в пределах доступных человеку (в
отличии от божественной запредельности) и, одновременно не
исчерпывается низменно-телесными чертами его натуры (иначе она может
диктовать ценности морали). То есть существует структура аккумулирующая
опыт отдельных индивидов и выносящая объективную оценку их творчества,
обретаясь в субъекте-индивиде. Такую функцию исполняет человеческий
разум, умудренный опытом здравого смысла и воспитанный эрудицией. Он
становится законодателем, а значит, и моралистом. «Разум, интеллект
уздою словесности укрощает душевные порывы. Именно словесность создает
некую особую сферу человеческого бытия, очищенную от низменных
человеческих страстей» [36, 137]. Иначе говоря создается среда, в
которой индивидуальные значимости, при всей их привязке к отдельной
личности, оказавшись в этой среде, приобретают всеобще значимый
характер. Важнейшая, базовая из значимостей, с признанием которой и
остальные обретают санкцию на существование, - это фигура самого
художника, вернее тот образ, произведение, рассматриваемое в горизонте
эстетически внятного смысла, в представлении себя. «Его слово не
тождественно его Я, являющегося предметом его рассказа, его слово –
образ этого Я, который он сознательно, всею мощью своего
имагинативного, художнического разума строит» [36, 137]. Момент
всеобщности субъективного переживания возносит человеческий интеллект
на невиданную высоту, он оказывается без формальных посредников в одной
плоскости с высшей инстанцией смыслопорождения. Даже более того:
эстетически объективировать себя – это единственный способ оказаться в
этой плоскости, а не существовать рядом с ней: «Человек начинает не
жить с Богом, а мыслить поэтической речью в горизонте Бога. Эта
поэтическая речь и является моментом связи всех человеческих качеств и
страстей: телесные недуги и духовная мощь преображаются в сфере
словесности. Речь оказалась мерилом всеобщности субъекта» [36, 157].
Художественное преображение действительности, тогда, не произвол
гордеца, но сакральная деятельность, раскрытие и откровение тайн мира и
Бога. Человек умолкает, исчезает в художнике, уступая место
проговариванию непознанного, тайного, но в результатах творчества
представленного познанию и пониманию: «Художник становится не одним из
предикатов Бога, но самой божественной субстанцией, средоточием
творчества, и как Художник он создает разные полотна Вселенной, но уже
не причащающейся (как то было в соборе), а изображающейся на полотне
(пергаменте) и тем самым приуготовляющейся к познанию» [36, 158].
Человек здесь оказывается в ситуации сдерживания своих творческих
порывов несмотря на вроде бы выданную индульгенцию: продукты творчества
требуют познания, вторичной задержки внимания, сравнения с неким
абсолютным образцом, короче они требуют шедевра, то есть того, чем сам
человек как произведение не может быть (в виду своей слабости,
смертности, греховности и т. п.) Человек обретает специфику своего
бытия в Новое время как смертный творец бессмертных творений, то есть
свою эстетическую недостаточность и неполноту, поставленного в ситуацию
не режиссера, а актера, правда с привилегией выбора маски и роли.
Благодаря художественному произведению оказавшийся в горизонте
Божественного, человек в своем творчестве становится (через
самоопределение) герменевтической процедурой, пространством
представления смысла бытия через представление своего существования.
«Я не назначил тебе, о Адам, ни лица, ни определенного места, ни
особенно, одному тебе присущего дарования, дабы свое лицо, свое место и
свои дарования ты возжелал сам, сам завоевал и сам распорядился ими. В
| |  скачать работу |
Представление субъекта в новоевропейском классическом дискурсе |
