Русские критики о Л.Н. Толстом
и,
доказать, что не все здесь однозначно, а также объективно оценить всю
критику, обрушившуюся на него.
С. Розенберг говорит, что не правы те, кто обвиняет писателя в излишнем
философствовании, которое неприемлемо для людей, живущих на грешной земле,
а не на небе. Об отце этих несчастных детей он говорит так: "Ему как
человеку, обязательно было думать и о завтрашнем дне, о том, что будет и
может быть через год, через 10 лет. Тогда, может быть, и зулусов бы не
было. Тогда, может быть, учение о непротивлении злу насилием оказалось бы
практически годным в настоящем, в борьбе с зулусами…" (С. 73). Критик
считает именно отца виновным в смерти детей, что его бездействие и
попустительство способствовало "делу гнусному и невыгодному", а
"необходимость защищаться" заставила делать это, "не рассуждая и не
разбирая средств, подобно великому зверю", тем самым подменяя "добродетель
и нравственный долг" "звериной непосредственностью" (Там же).
А современную критику С. Розенберг отождествляет с этим главой
семейства и причину такого вывода видит в том, что гениальность критика
определяется мнением "толпы", которая "всегда предпочитает "синицу в руках
– журавля в небе" (С. 74), т.е. она интересуется "ближайшим успехом
борьбы". Критика очень волнует вопрос, что ждет общество дальше: "Но куда
поведет в будущем это блистательное достижение одних ближайших целях" (Там
же) и констатирует: "этот вопрос в наше "практическое" время" есть вопрос
глупый, и им задаются одни "юродствующие" (Там же).
С. Розенберг разочарован тем, что критики отвергают всякую мораль,
которая, какой бы ни была, несет порядок и не допускает возникновения зля.
По его мнению, это противоестественно, т.к. "более или менее конечная,
отдаленная цель" в жизни человека всегда есть, только она не осознана, "она
всегда перед глазами".
А "беду" своих современников он видит в том, что они сами плодят вокруг
себя зулусов, подчиняясь звериному закону, называемому "борьбой за
существование", заботясь о "ближайших интересах сегодняшнего дня" (Там же).
Но самое поразительное для С. Розенберга то, что, когда таким людям
говорят, что жизнь их в общем-то бессмысленна, что "насилие есть гнусное и
невозможное средство" (Там же), они с "благородным негодованием" обвиняют
зулусов, что именно они мешают достижению благоприятного "общего итога" их
жизни.
Но самым обидным для С. Розенберга стал тот факт, что и здесь критики,
самые близкие к литературе люди, не выделяются из общей массы, что их
голоса звучат в унисон с общественным мнением, порой даже противореча себе.
Беспрецедентным примером этого для критика послужил журнал "Вестник
Европы", на страницах которого почти одновременно с уже упомянутой статьей
"Z", который отрицает толстовскую мораль, аргументируя свою точку зрения
тем, что в случае ее применения "зло будет крепнуть и распространяться во
все стороны беспрепятственно" (С. 76), появилась прекрасная статья г. З.
Слонимского под названием "Поэзия и проза войны", в которой осуждается
война как насилие, существование которого невозможно даже в качестве
"способа разрешения международных столкновений" (Там же). С. Розенберг
иронизирует над "Вестником Европы", который горячо поддерживает и того, и
другого критика.
Надо сказать, что автор статьи в конце концов формирует главную
проблему современного ему общества. Суть ее он видит в том, что люди,
"европейские" в том числе, всей душой за программу о непротивлении злу
насилием, но воплощать ее в жизнь не торопятся, из разряда "симпатичной и
прекрасной" она переходит в категорию "странных и вредных". Он недоумевает,
почему "отпор", исходящий от "лучшей интеллигентской части общества", был
встречен с радостью некоторыми критиками, один из которых, а именно Н.М.
(вероятнее всего это опять Н. Михайловский, чему будет подтверждение в
дальнейшем), на страницах "Северного вестника" воскликнул: "Жив Бог, жива
душа литературы, проповедь общественной анестезии и квиетизма встречает
отпор…" (С. 78). С. Розенберг считает, что здесь плакать нужно. а не
радоваться. Отвергает он и мнение Н.М., что Л.Н. толстой, как великая сила
"может приносить и пользу, и вред", одним и тем же напряжением легких
раздуть огонь и погасить "светильник только смрад и копоть, которые все
субъективно принимаете за свет?" (Там же).
Достаточно интересна мысль С. Розенберга о том, что, если бы Толстой со
своей со своей идеей появился в шестидесятые годы, в "эпоху "пробуждения",
то он пришелся бы как нельзя кстати: "…Веяния об упразднении крепостного
права носились тогда в воздухе", "…тогда отвращение против всякого вида
насилия живо было в общественном сознании…". И продолжая, критик приходит к
выводу, что в то время идея была востребована, а теперь нет, хотя
"проповедь та же самая…" (С. 78).
но нужен, по мысли С. Розенберга, Толстой и сейчас, т.к. он в каждом
будит вопрос: "что мы желаем?" (С. 80). Он полагает, что, если бы люди
почаще себя об этом спрашивали в своих постоянных воздействиях на других
людей контролировал себя, немного хоть отвлекаясь от темы ближайших
интересов", тогда "может быть, истина, написанная в книжке, истина в
принципе, стала бы истиною и в жизни" (Там же). Критик просит вдуматься в
мудрую русскую поговорку "Гром не грянет, мужик не перекрестится" и понять
"практическое значение" всяких "теоретических истин".
К этому же он склоняет и г. Скабичевского, тем самым отвечая на его
вопрос, заявленный как проблема в начале статьи.
В заключение С. Розенберг, пророча, призывает: "Стройте громоотвод, ибо
и вновь ударит" (С. 82).
В 11-ом номере "Русского богатства" за 1886 год статью постоянного
раздела "Журналистика русская" написал М. Филиппов2 и среди прочего
затронул такой вопрос: "Сказание Владимира Короленко и его отношение к
учению Льва Толстого" (С. 185). Критик пытается доказать, что Короленко,
выступая против идей Толстого своим новым произведением, ошибается, что он
"сильно погрешает против истины", называя людей, которые противопоставляют
силе любовь" и проповедуют "непротивление злу насилием", "смиренными
овцами" (С. ). Филиппов призывает вспомнить "силу духа, обнаруженную
слабыми женщинами и даже детьми, которых терзали звери в римских
амфитеатрах" (С. ) и сделать это для того, чтобы понять превосходство
"нравственной мощи над всякой физической силой" (С. ). Критик не признает
положения Короленко о том, что "сила сама по себе не есть ни зло, ни добро,
что "все" зависит от ее "применения": "…она есть зло, если употребляется с
целью нападения и преследования своекорыстных целей; она – добро, если мы
пользуемся ею для защиты слабого от сильного" (С. ).
Такое утверждение вызывает в Филиппове протест: "Кроткие и особенно
христиане, не употребляя насилия для защиты слабых, тем не менее, повлияли
на тысячи современных и на целый ряд грядущих поколений, раскрыв им смысл
истинной любви" (С. ). И приводит пример обратного, "пример борьбы против
насилия равным ему насилием": "пример, данный нам французской революцией
прошлого века, привел к торжеству личного эгоизма и ненасытного честолюбия
нескольких вожаков, которые, будучи детьми революции, под конец пожрали
свою собственную мать…" (С. ).
Критик прибегает к еще одному примеру – образцу перерождения, когда
тиран и гонитель христианства Павел превратился в "апостола нового учения",
а сделало его таковым, восклицает Филиппов, "созерцание подобной силы духа"
(С. ).
Обращается критик и к другому авторитету современности – Виктору Гюго.
Он пишет, что не один Толстой считал «самопожертвование, не сопровождаемое
насилием, высшей степенью героизма» и еще раз призывает воспользоваться
своей памятью и вспомнить в «93-ем году» противостояние Говена и Лантенака.
Когда Говен побеждает Лантенака? Тогда ли, когда он берет приступом его
замок или тогда, когда идёт вместо него на плаху?» (С.199).
И здесь Филиппов делает резкий переход, тем самым обозначая главную
проблему своей статьи: «Вот о чём не мешало бы подумать противникам учения
Толстого» (С. 199).
Эта фраза стала финальным аккордом работы М. Филиппова, но не последней
в деле всего журнала по защите права Л. Толстого на свои собственные
взгляды и принципы какими бы чуждыми они ни были общественному вкусу.
Конечно же, львиная доля этого дела легла на плечи Л.Е. Оболенского.
Его взаимоотношения с критикой нельзя было назвать добрыми и
благожелательными. Упреки порой носили даже личный характер. Оболенский вел
активную переписку со своими отношениями, демонстрируя в них верх уважения
и тактичности. Так в письме за 1885 год к одному из самых простых своих
противников к Н. Михайловскому, он пишет: «… журнал мой я издавал с целью
| |  скачать работу |
Русские критики о Л.Н. Толстом |
